Фенькина избушка стояла в тридцати метрах от клуба. Сложенная наспех из шпал, без крылечка, без ограды, без ворот, зато с высокой железной трубой и красивым колпаком, из-под которого постоянно тянулся сизый дымок.
Жилище напоминало скорее избушку на курьих ножках из известной русской сказки, поскольку, если мерить ее шагами, то получается три шага в ширину. И отличали ее от сказочной избушки ухоженные, всегда чисто выбеленные стены с улицы, да жила в ней не Баба Яга, а простая деревенская баба с красивым именем Феня. Но Феней ее почему-то называли редко, все больше Фенька.
Фамилии ее никто не знал, а так всякий был с ней знаком. Жила она очень бедно, нигде не работала, кормилась от всяких приработков, любила пображничать, погулять, а как выпьет, всегда пела. Голос у нее был редкий, низкий, с каким-то особым переливом, который дается лишь от природы.
Друзей особых Фенька не имела, а любила иногда выпить с Марьей и спеть на два голоса. Песни больше пели белорусские, муж покойный был чистокровный белорус. То ли в память о нем, то ли песни эти очень уж напевные, но Фенька начинала с них:
"Посею я огурчики
Близко-близко над водою.
Сама буду поливать
Грибною слезою..."
Подхватывал и разносил теплый летний ветер незамысловатые слова по всей деревне. Всяк, услышавший их, непременно говорил: "Фенька поет". А Фенька пила и пела, заливала свое горе бражкой, да усыпляла свою кручину песней.
Никто в деревне не осуждал ее за это, пила она на свое, зла никому не творила, а, если у кого в долг брала, отдавать не забывала. В избушке у нее было так тесно, что представить трудно, как могла жить в ней семья из четырех человек. Трех дочерей вырастила Фенька в этой хатенке, да вот разъехались, одну оставили мать под старость куковать.
Железная печка, топчан да маленький дощатый столик вот весь скарб этой женщины. Хоть и бедно жила Фенька, хоть и выпить любила, но честь свою женскую не роняла да и слова похабного от нее никто не слыхал.
А доброй бабе как не помочь: одна, без мужика. Кто огородик ей вспашет, кто дровишки расколет, кто трубу у беечки поправит, да выбелит. Да сама-то Фенька до работы была охочая. Летом сено нанималась косить, осенью за ягодами да за грибами бегать, а зимой техничкой подрабатывала.
Да и огородик свой не забывала: картошка да моркошка все ж свои. Денег всегда не хватало, пенсию не зарабатывала, а за погибшего мужа копейки платили: на хлеб да на мыло лишь хватало.
Старый Евменыч любил к ней придти, на завалинке трубку раскурить. Общий языку них всегда находился. Фенька любила его слушать, как он сладко врет, и смеялась от души своим мелким, заливистым смехом.
"Слухай сюды, Феньк! Три дня назад на рыбалку пошел. Удки вырезал длинные, метров по пять каждая, гибкие, як твой язык. Забросив с мостка, сижу, жду, трубку куру. Молчат поплавки, спят, як палки. Вдруг один як торкнет, як забьется зверем: туды-сюды! Я дерг нема ходу. Уперся ногами о мосток, чую, захватил чего-то дюже тяжелое. Ще сильней уперся о мосток, дернул на себя, штаны лопнули от натуги, аж птиц напугал, а добычу вытащил. Глянул, а на крючке три огромные Щуки, одна другой краше. Катька моя три дня меня ухой кормила, жарит да пироги печет. Зашла бы як-нибудь, а Феньк! Уж больно добры щуки".
Евменыч докурил трубку, выбил остатки табака, продул ее и, вытерев о штаны, промямлил длинной нижней губой: "Куры не куры, а спать треба итить. С ухи спится хорошо. Приходь снедать, утром опять уха буде".
Фенька, чтобы не обидеть Евменыча, кивнула ему и отправилась в свою хибарку.
Тут как-то к майским праздникам решили они с Евменычем подработать: побелить трубы на клубе, сельсовете да на медпункте.
Приготовили все, что положено, для данной работы: известь, кисти мочальные, лестницу длинную. Решили начать с клуба, что стоял ближе всех. Принесли весь свой рабочий инвентарь к крылечку, поставили лестницу к крыше. Евменыч, как всегда, с причудами: "Погодь, Феньк! Не суетись, треба трубку выкурить, а там зараз побелим. Эка работа - трубу белить".
Набил полную трубку, пустил дымок, а сам на лестницу облокотился. "Чуешь, Феньк? Чего-то у меня коленки трусятся. Чарку треба пропустить, чтобы их угомонить". Чмокнул длинной губой и, подмигнул этак заговорщицки, вынул чекушку из внутреннего кармана.
Фенька, заподозрив неладное, давай уговаривать Евменыча не пить: "Ты что, Евменыч? А как же полезешь после чарки-то? Сумеешь ли?"
"Феньк, чарка водки хлопцу-кубанцу як добрая баба мужику. От нее тольки силы прибавляются," философствовал успевший уже отхлебнуть из бутылки Евменыч. Да я, Феньк, на рейхстаг лазил, а на такую крышу мне залезть, як клопа раздавить. Держи-ка мои хромачи". И разбушевавшийся Евменыч, сбросив свои любимые хромовые сапоги и плюнув пару раз на ладони, проверил на прочность лестницу, стукнув ее кулаком по перекладине.
Убедившись в надежности и прочности ее, он с непонятно откуда взявшейся легкостью обезьяны забрался на крышу и, привязав веревку за трубу, примостился рядом с ней. Побелили ее быстро, без всяких огрехов и так же по-обезьяньи, спустился вниз. Перед следующей трубой Евменыч опять хлебнул малость из горлышка. Крышу покорил уже медленнее.
А с последней трубой вышел казус. Залезть-то залез, и побелить сумел, но видать, допитая бутылка оказала-таки свое действие, и Евменыч сдался: "Феньк, а, Феньк! Ты чуешь меня, чи нет? Чего-то у меня голову кружа. Беги за помощью, а я пока привяжусь веревкой". Привязал себя к трубе и сидит, ухватившись за нее руками.
Фенька сбегала за мужиками, позвала, кого могла. А Евменыч уже песни поет на крыше: "По Дону гуляет, по Дону гуляет..." Сняли его еле-еле мужики, отругали, как следует по-мужицки, да на этом и разошлись.
А с Евменыча взятки гладки: "Чего, Феньк? Напужалась, небось? А я ж подуреть захотел. С такой крыши слезть, не бутылку распить. Да я на рейхстаг по пять раз на дню лазил, а то эка невидаль крыша!"
Набил опять трубку, затянулся смачно крепким дымком, надел свои любимые хромачи со стоптанными каблуками и, шлепнув по голенищам, чмокнул длинной нижней губой: "А чего, Феньк? Зробили мы с тобой гарно, пора и в кооперацию летать".
И вот таких приключений у старого Евменыча с Фенькой было хоть отбавляй, одно другого интересней.
По осени любила Фенька за клюквой бегать. Как-то с подругой Марьей, возвращаясь с болота с полными ведрами клюквы, шли через колхозное поле. Притомились в трясучем болоте, по пояс вымокли, спины занемели от котомок, ноги не слушаются.
"Феньк, а, Феньк! Давай посидим чуток, небось, ноги-то заскучали", - сбрасывая котомку с плеч, Марья уже села на обочину дороги. Фенька расположилась рядом с подругой, задумалась о чем-то о своем, глядя на хмурое с рваными облаками небо.
"Феньк, а, Феньк! опять забалагурила Марья, - гляди, овес-то какой тощий, зачах совсем". И она показала рукой на овсяное поле, где рос созревший овес высотой сего в четверть. То ли от засухи, то ли от нехватки питания в земле, то Ли просто-напросто его забросили, торчал овес жухлыми тычинками на холодном осеннем ветру.
Фенька глянула на поле, сорвала колосок, долго молча, смотрела на него, а потом как-то по-бабьи, с невыносимой болью и тоской выдохнула: "А ведь овес этот, Марья, как моя доля". И крупные слезы, которые давно таились где-то в одном, только Феньке знакомом уголке, покатились по розовым щекам, стекая на старый мужской пиджак. Фенька сидела молча, не шевелясь и не вытирая слез, на мгновение, как будто закаменела. Прошлая жизнь в один миг пронеслась перед ее темно-карими, с цыганским отливом глазами.
Как все было хорошо, радостно и спокойно. Веселый, ; заботливый муж, красивые, послушные дочки. Хозяйство, хоть и не велико, но корова была, нетель, куры, кабана завсегда на зиму держали. Огородик родил, нужды никакой.
Семен любил свою певунью крепко, плохим словом не обидел, называл всегда ласково: "Павлинушка ты моя кареглазая".
Так бы и жила эта благополучная и счастливая семья, если б не беда, которую никто не ждал. Проклятая война забрала всех мужиков на фронт, Семен тоже не остался в стороне.
Долго прощался с семьей хозяин, крепко обнимал дочурок, нежно гладил их по волосам, говоря только два слова: "родненькие мои", "родненькие мои". Фенька не плакала, слезы стояли комом в горле, из-за которого она не могла сказать ни слова, а Семен, понимая это, не обижал на прощанье свою "Павлинушку". Как будто чувствовал, что не вернется, успел на прощанье сказать: "Дочки родненькие, не бросайте мамку, она одна у вас". Да так и ушел с этими словами.
С этого дня и начались все несчастья у Феньки. Сначала сдохла корова, соседка предупредила, что это плохое предзнаменование. Потом провалилась крыша у сарайки. Потом младшенькая заболела корью.
А вскоре само горе постучалось в дом. Принесла почтальон похоронку на Семена. Три дня выла белугой Фенька, глаза все выплакала. Изба не топлена, обед не сготовлен, куры не кормлены (все, что осталось от скотины), девчонки голодные ревут вместе с матерью.
Лишь через неделю чуть опомнилась Фенька и поняла, что Семена больше не будет никогда. А жить-то как? С тремя-то дочками? Их ведь надо растить, кормить, поить, одевать. Продала она дом по дешевке, кур, одежонку Семенову, оставив одну белую вышитую сорочку, которую подарила Семену на свадьбу. Переехала всей семьей в соседнюю деревню, где ей мужики за водку срубили домик из шпал.
Поначалу работала техничкой. Плохо было, тяжело. Порой закусит рукав, чтоб не реветь от бессилья, и опять за работу. Но дочек вырастила, выучила в деревенской восьмилетке, не хуже других выросли. Как-то быстро повзрослели, незаметно. Разъехались, да так и забыли отцовский наказ. Сначала редко навещали, а потом и совсем перестали. Открытки посылали к дню рождения. Вот и осталась Фенька одна-одинешенька со своею бабьей судьбой...
"Ну, чего рассердилась, чай, до хаты пора, ужо вечерять время, - Фенька быстро набросила котомку на плечи, улыбнулась Марье, вытерев рукавом пиджака размазанную грязь на щеке и, хлопнув Марью по плечу ласково так, как бы между прочим: - А что, Маш, похож овес-то на мою долю? Ну, ладно-ладно, не думай ни о чем. Это я так, нашло чего-то". И она медленно заковыляла вдоль дороги.
А через месяц Феньки не стало. Сколотили ей гроб по-деревенски, одели во что было. Провожать на кладбище пришли все. Четверо мужиков на больших санях тащили гроб, а бабы, причитая и плача, шли сзади. Старый Евменыч, хватанув утром с горя, всю дорогу до самого кладбища шел без шапки. Дочки так и не узнали, что мать померла. Никто не знал адресов, где они живут, да и сообщить неоткуда.
Гроб над могилкой поставили молча, обошли вокруг, попрощались, и вдруг Марья громко, проплаканным голосом, как будто откуда-то изнутри: "Эх, Феня-Фенечка, некому мне сегодня подпеть. А я спою тебе на прощанье", - и запела, глотая слезы, которые не переставали катиться: "Как умру я, умру я, Да похоронят меня, И родные не узнают, Где могилка моя"...
Ветер подхватывал и уносил к верхушкам берез. Вскоре песню подхватила еще одна баба, потом вторая, третья, и уже пели все, и старый Евменыч чмокал своей длинной губой. Да, бабья доля... У всех она разная.

Солнце уже успело согреть своими жаркими лучами участки восточной стороны небольшого, но ладно построенного домика Ивана Даниловича местного председателя сельского Совета. Крепко сложенный старик с пышными усами и не всегда бритым подбородком, с одним, но всевидящем глазом и хохлацким говорком Иван Данилович Марченко со своей Марусей поселился в этом доме недавно.
Работящий, на все руки мастер, хозяин сам скатал сруб от первого бревнышка до последнего. С любовью выбрал место для будущего жилья: чтобы солнышко светило в окна круглый день, огород не был сырым, а рядом с воротами сделал что-то вроде полоскалки для Марии небольшую яму, наполненную дождевой водой. Здесь у него маленький мостик был сооружен и лавочки, где он любил вечерами курить махорку. Первым делом из всего пристроя Иван Данилович соорудил себе мастерскую, где мог заниматься столярным да и любым другим делом.
Вставал он, как правило, еще до петухов и сразу к себе, в мастерскую. Руки слушались его, да и голова была на месте, оттого и работа ладилась. Сначала он украсил себе дом снаружи. Сделал красивые наличники, каких никто до него в деревне не делал. Краску подобрал яркую, солнечную, под стать смоляным бревнам. Так что этот домик, стоящий на пригорке, было видно далеко.
Фронтон украсил сказочным орнаментом, и конек сделал необычным два голубя целуются. Кто знает, может, имел в виду себя и свою Марию. А на воротах солнце изобразил горячее, как свежеиспеченный круглый хлеб в русской печи. Лучи его расходились по всей ширине высоких тесовых половин. Приходили соседи, любовались мастерством председателя, да и сам он изредка выходил за ограду посмотреть на творение своих рук. Нравилось ему это жилище, да и как не нравиться. Столько лет прожить в казенной комнатушке, где помещалась маленькая печурка с треснутой чугунной плитой, дощатый столик да сундук, на котором приходилось спать вдвоем с женой.
Пришел Иван Данилович с Гражданской войны вместе с Марией, вещмешком за плечами да двумя узелками в руках. Выбрали его председателем, комнату выделили в сельсовете, через стенку от председательского кабинета.
Так и жил он с женой в этом маленьком уголке, пока не построили себе дом. А жили дружно. Мария была хорошей женой, хотя и безграмотная, а толк в жизни знала, читать не умела, зато не пропускала ни одного фильма в клубе.
...Иван Данилович был чистейшей души человек. Держал свою жену в строгости, так сказать, по долгу своей службы. Имея такую должность, он мог с ней говорить совершенно официально, как с незнакомым посетителем. Комнатка была рядом с кабинетом, и Мария по сто раз на дню забегала к Ивану Даниловичу по всяким мелочам и без дела.
Однажды открывает дверь и с порога кричит ему (в кабинете никого не было, кроме председателя): "Вань, дай три рубля! Треба рыбы купить!" Иван Данилович заворочал зло единственным глазом возле треснутого очкового стекла: "Зайди, як положено!" Мария спиной попятилась на цыпочках, захлопнула дверь и только через минуту, постучалась, снова вошла.
Прикрыла тихонько дверь, встала у порога, поправила узелок у платка, руки вытерла о подол фартука, вытянула их по швам, как напроказивший солдат, и полушепотом медленно за свое: "Вань, дай три рубля!"
Иван Данилович глянул на нее сердито, усы зашевелились, нос покрылся синевой, и он выпалил как из ружья: "Ни яких три рубли в рабочее время! Ты мене чуешь? И очисть кабинет!"
И таких историй за день было множество, но вечером после рабочего дня, поев картошки в мундире с маринованной килькой, Иван Данилович добрел. Брал книжку, садился за стол возле лампы и читал долго, пока Мариин храп не раздавался по всей комнатке. Накрыв любовно ее одеялом из разноцветных лоскутков, уставший хозяин пристраивался к ней на бочок, подставив две табуретки для страховки.
Только что истопленная печурка мгновенно расслабляла косточки, ноги подгибались в приятной позе, и дрема заволакивала веки. Зимний вечер игриво бросал снежинки в единственное окошко и разбивал их в мелкую россыпь.
И вот из такой маленькой комнатушки переехать в новый дом из свежепахнущих бревен, с крылечком, кухней, где стоит настоящая русская печь с железной заслонкой, самодельная мебель, было настоящим счастьем под старость.
Скотины никакой супруги не держали, кроме кур, а уж в огороде поработать оба любили. Как только последний снег стаял под лучами весеннего солнца, оба старались быть в огороде. То земельку перебросят, то заборчик подправят. А позднее гряду огуречную любили делать. Большую гряду, всю из навоза, аккуратно да ладненько.
Вот так все лето на огороде и проводили. Зато осенью какой урожай! Огурцы один к одному, твердые, ядреные. Запах на весь дом. Картошка чистая, краснобокая, как яблоки, ложилась в подготовленный подвал.
В это время любил выпить Иван Данилович под соленый огурчик кружку-другую бражки, которую Мария почему-то делала в чугунках и ставила по разным углам хаты. "А ну-ка, Мария, налей-ка из того угла", - командовал весело хозяин, довольный очередным осенним урожаем и показывая в дальний угол. Мария послушно и с радостью приносила чугунок с того угла, куда указывал хозяин, и наливала полную кружку настоянной на хмелю бражки. Сама она не пила никогда, а хозяина угощать любила. После второй кружки захмелевший Иван Данилович любил спеть песню "По Дону гуляет казак молодой". Потом, пустив смачно клубы махорочного дыма, долго вспоминал погибших на войне друзей да случаи из председательский жизни: "А что, Мария? Неплохо мы с тобой пожили. Поживем и еще. Теперь самое время жить. Пенсию я, слава Богу, заработал. Да к тому же не простую, а персональную. Пусть маленькую, а все же приятно. А домика нашего хватит еще на 100 лет. Крылечко, правда, надо поправить, сменить одну половичку. А так все еще крепко стоит".
Так и жили двое стариков в любви да согласии. Детей у них не было, родственников тоже. Соседи не обижались, всегда можно было побывать у Марченко в гостях, выпить чаю с малиной, посудачить о том, о сем. Пока не случилось несчастье. Не болея ничем, умерла скоропостижно Мария.
Иван Данилович сам сколотил ей гроб из высушенных досок. Подбирал долго, чтобы были без сучков. Хотел крышу украсить резьбой, да так и не смог. Руки не слушались, а глаз постоянно закрывала слеза, которая катилась и катилась, как капли дождя по свежевымытому оконному стеклу.
Провожали на кладбище Марию всей деревней. Не было слез на лице Ивана Даниловича, когда он стоял, прощаясь с любимой женой, все вышли, а, может, потому, что приготовился сказать речь, как иногда говорил, хороня коммунистов и друзей по оружию, погибших от вражеской пули.
На кладбище стояла тишина, только шумели верхушки берез, да поскрипывала где-то вдали сухая осина. Иван Данилович кашлянул в кулак, обвел взглядом всех, еще раз глянул на лежащую в гробу Марию в новом черном платке и заговорил хриплым, негромким басом, проникающим до самого сердца: "Прощай, Мария! Мой друг и соратник. Мы прожили с тобой длинную счастливую жизнь. Мне не за что тебя упрекнуть ни в чем, ты делала все, как надо. Я любил тебя так, как только могут любить люди на этой земле. Пусть земля тебе будет пухом. Жди, я скоро к тебе приду".
Эти слова были последними в адрес Марии, которая уже ничего не могла слышать. Поминки были скромные, Иван Данилович молчал и все курил свою махорку. Никто ни о чем его не спрашивал, никто ничего не предлагал. А ему охота было побыть одному, посидеть на лавочке возле Марииного мостика, забыться чуть-чуть, успокоить заболевшую душу.
Прошло два месяца после смерти Марии. Наступила осень. Урожай в этом году удался на славу. Картошкой завалил весь подвал Иван Данилович аж до самого пола. Огурцов и моркови вдоволь, капуста тоже уродилась упругой да терпкой.
Рядом сосед через огород свадьбу сыну справлял. Молодежи съехалось много. Гуляли и в доме, и на улице. Погода хорошая, жара, как летом. Песни и пляски не смолкали до тех пор, пока кто-то из гостей не увидел облако черного дыма в ограде Ивана Даниловича. Все ринулись к его дому. Горела мастерская, черный смоляной дым валил, как из паровозной трубы.
Парни выстроились тремя рядами и быстро поливали водой полыхающие бревна. Бабы визжали, пьяные мужики мешали своей ненужной помощью. А Иван Данилович, молча стоял и смотрел на пожар. Казалось, он его ничем не беспокоит, и все мысли о другом. Может, так и было с ним в то время.
Старый Евменыч осторожно подошел к нему сбоку и спросил: "Иван Данилович! В чем дело?"
"Дом горит, вот в чем дело! И, как бы опомнившись от своих мыслей, подсказал ребятам: - Вот и сгорит все. Ничего не жалко ни инструмента, ни станков. Кованый сундук жалко, дорог он мне. Он и при Марии там же стоял".
Смельчаки бросились в огонь и через минуту вытащили сундучок, обитый искусно кованым железом. Поставили перед Иваном Даниловичем на землю. От дерева шел горячий пар после воды, но сундук был цел. "Открывайте", - спокойно произнес Иван Данилович. Ребята топором взломали незамысловатый замок и открыли драгоценный сундук. Все кинулись взглянуть, что там. Сундук был пуст, лишь на его красном днище лежала новая 50-рублевка. Иван Данилович достал ее, сунул в руку рядом стоявшему парню и сказал деловито: "Выпейте за меня и Марию".
Пожар вскоре потушили, правда мастерская почти сгорела дотла, так никто и не узнал, от чего она загорелась. Гости свадебные разошлись продолжать гулянье. Вечер был теплый, обычный. Долго еще пахло гарью, а утром Ивана Даниловича не стало. Умер он. Люди говорят: от тоски по Марии, а не от пожара вовсе.