Красный свет тепло играл на граненом хрустале, ласкал подбородки и руки гостей, наклонившихся к столу, и розовел в длинной седой бороде именинника, инженера Бубнова, сидящего в кресле.
-    Завод наш, милые мои гости, - рассказывал Бубнов, самый старый на Урале, еще при Петре Первом построен главный корпус механического отделения, домна, которую зовут Матреной, и старая башня посредине озера. Раньше завод был богаче и больше, владельцы жили не по Парижам, а в крыле главного корпуса, богато и широко, и каждый год во время заводского праздника устраивали пир и зажигали разноцветные огни наверху башни. Но настала страшная година, пришла черная смерть в Россию, много народу погибло, перемерли один за другим и владельцы. Страшная вещь: часы на башне звонили, не переставая, тяжело и гулко перед приходом черной смерти в темную, ветреную ночь, когда озеро ревело и хлестало через плотину. Их бросили заводить, боялись даже днем взойти на башню. Но перед каждым несчастием они выбивают медленно три раза. Вы, конечно, заметили, как белеет циферблат над озером: стрелки показывают ровно три...
Молодая учительница вздрогнула и взглянула большими глазами в темное окно.
Недавно приехавший из Петербурга инженер Труба наклонился к ее лицу и тихо засмеялся:
-    Вы боитесь?
-    Я не знаю, - сказала она и покраснела.
Заводской техник и золотопромышленник из Екатеринбурга стали пугать ее, подражая звону, а Труба встал на стул и гробовым голосом произнес:
-    Дон, дон, дон, - звонит привидение. Я отправляюсь на башню и говорю ему:
-    «Милостивый государь, какое вы имеете право пугать добрых людей?...». Затем беру его за шиворот, привожу сюда и угощаю стаканчиком доброй облепихи.
-    Побоитесь, - мрачно сказал техник.
Труба улыбнулся, подошел к пианино и заиграл кэк-уок.
-    Спойте что-нибудь грустное, - попросила учительница.
Он спел несколько романсов Чайковского, а когда она села рядом и ее розовый локоть отразился в черном дереве, продекламировал: «Я боюсь рассказать, как тебя я люблю».
Цеховой мастер и золотопромышленник, в поддевке, думали, как приятно быть образованным.
А техник решил, что жизнь его кончена.
Учительница больше не будет играть с ним в крокет в школьном садике, на закате солнца, и не вздохнет, когда он запоет баритоном под гитару: «Накинув плащ, с гитарой под полою», и никогда-никогда не попросит подарить ей ручного ежика.
Потом инженер Труба рассказывал, что в Петербурге дожди и туманы, и целый день горит электричество, и все представляли Петербург вроде грязного от воды и угля заводского двора, где посредине горит одинокий керосиновый фонарь и стоит сторож в тулупе и с колотушкой.
Наконец именинник задремал, и все разошлись.
Труба пошел провожать учительницу, а в темноте за ними крался техник.
-    Вы верите в башню? - спросил Труба, крепко прижимая маленький, горячий локоть.
-    Я не знаю, право, но, когда хожу ночью одна, мне страшно, а сегодня не страшно.
-    Я рад, что попал в этот забытый уголок; я всегда верил, что в глуши расцветают прекрасные девушки, как душистые полевые цветы.
Маленький локоть задрожал, и, так как они шли по косогору, учительница склонилась к нему, а он поцеловал ее не ожидавшие, теплые губы.
Учительница вырвала руки, и они молча, шагая через лужи, дошли до школы...
Отворяя калитку, она сказала: «Вы...вы...» - и, должно быть, заплакала.
Когда заблестел свет сквозь ставни, Труба пошел к себе, ему хотелось петь и прыгать через канавы.
Техник все видел и слышал.


С утра налезали тучи, родившиеся в сырых ущельях Уральских гор, кольцом охватили истомное небо, и только над заводом еще жмурилось белое солнце, и в душной тишине стучала кровь в одурманенные головы.
Труба бродил по мастерским. Угарно пахло железом и маслом, и скрежет резцов рвал воздух на узкие, пестрые полосы.
Слесаря и токаря, черные и потные, угрюмо стояли у станков. В кузнице бил молот мерно и резко, летели прямые и сильные искры.
Трубе казалось, так бьется его сердце. Рыжий мастер повернулся к нему.
-    Не ждать добра, господин инженер.
-    Что?
-    Не ждать добра, говорю: сегодня ночью часы на башне били.
Это было так неожиданно и зловеще, что Труба остановился и уронил папироску.
-    Что вы, Матвей Никитич, охота вам верить в глупости, послышалось кому-нибудь.
Мастер насупился.
-    Вспомните мое слово, либо пожар будет, либо еще что нехорошее; народ с утра не хотел за станки становиться, да цеховой мастер уговорили.
Труба пожал плечами: как глупо! Вспомнился вчерашний вечер, поцелуй и тихий свет сквозь ставни.
«Прелесть моя, - подумал он, - нежная, робкая, как полевая птичка».
После свистка он пошел в школу. Учительница, в розовой блузке, встретила его, опустив глаза, посреди узкой, полутемной комнаты; сквозь щели ставней лился белый свет плоскими полосами, пахло сухими травами и свежестью недавно проснувшейся девушки.
Все было так невинно и чисто, что Труба не вспомнил о вчерашнем, весело пожал ей руку и сказал:
-    Знаете, что сегодня ночью часы звонили!
Девушка побледнела.
-    Что вы говорите? Вы слышали?
-    Нет, Матвей Никитич рассказал. Мне слышно, как все здесь боятся обыкновенных часов; какой-нибудь озорник...
-    Нет, не говорите так, я очень боюсь несчастья, мой дедушка умер в ночь, когда звонили часы... Пойдемте к Бубнову, расскажем ему...И потом... - она покраснела, - неловко, что мы одни в школе, будут говорить...
Она так красиво опустила голову, перевитую светлой косой, ее тонкие уши так порозовели, что Труба прошептал: «Милая!» - и нежно взял ее руку.
Но в это время вошел техник, мрачный и похудевший.
-    Меня за вами директор прислал, - обратился он к Трубе, - рабочие хотят домну потушить, говорят, ночью часы звонили, так все равно быть беде.
-    Чудеса! - выходя, сказал Труба.
Тучи надвинулись к самому заводу. Бабы запирали ставни, ребятишки хворостинами загоняли поросят в ворота, где-то завыла собака. Контора освещалась свечой, воткнутой в чернильницу.
У клеенчатого стола сидел важный и строгий Бубнов; управляющий ходил взад и вперед, заложив руки за китель, жирные щеки прыгали от гнева.
-    Черт знает, - кричал он, - потушили домну, требуют прибавки, и все из-за дурацких часов, тут пахнет или чертовщиной или пропагандой.
Но, очевидно, управляющий трусил.
-    Господа, - сказал Труба, - неужели вы верите?
-    Поверите, - буркнул управляющий, - вас в Питере не учили страху.
-    Да ведь никто же не слышал звона.
-    Я слышал, - важно произнес Бубнов, - медленно ударили, три раза.
-    Очевидно, кто-нибудь озорничал.
-    К башне можно подъехать только на лодке. На заводе их всего три и все стоят под замком в заводской купальне.
-    Знаете что, я пойду уговорить народ, - сказал Труба и, выходя, слышал голос управляющего.
-    Молокосос, а смелости ковшом отбавляй... Оботрется...


Вечером Труба и учительница сидели в столовой у Бубнова. Дождь не пошел в этот день, было томительно и душно. Бубнов рассказывал, качая, как ведун, длинной, седой бородой.
-    Много непонятного на свете, господа. Мы перекидываем мосты через пропасти и говорим друг с другом за тысячу верст, а не знаем, что в душах наших растут дикие леса и бродят неведомые звери. Бывают минуты, когда человеку открываются глаза на чудесное, и тогда он, потерянный для жизни, бродит как отшельник и призывает Бога. Тогда он глядит сквозь стены и слышит невидимые голоса. Я старик и не смею не верить во многое, губы мои перестали улыбаться. Вчера, проснувшись, я стал слушать: с озера донеслись три глухие удара ... Будет что-то нехорошее.
Труба подошел к окну.
-    Видите, как темно, тучи наползли отовсюду, воздух насыщен грозой, в такие минуты нетрудно поверить в чудесное... Мне хотелось бы посмотреть башню и этого звонаря. Я боюсь только пауков за их магические глаза и быстрые лапы.
Он отворил окно, потянул чуть заметный теплый ветерок.
Вдруг в темноте повис удар колокола, как будто сорвалась тяжелая, угрюмая тень.
За ним второй, долго спустя третий, и сразу надвинулась тишина. Труба почувствовал, как что-то подкатилось к горлу, закружилась голова, и слегка затошнило.
Когда он оглянулся, Бубнов и учительница сидели бледные: он - опустив голову, она - раскрыв круглые невидящие глаза.
-    Что это? - и губы ее по-детски дрогнули.
-    Я знаю эти штуки, - закричал Труба, и в нем засмеялась бесшабашная смелость, - сейчас вам приведу привидение, и посмотрим, как оно зазвонит у меня в руках...
«Не нужно, не ходите», - умоляли темные глаза. Но он выпрыгнул в раскрытое окно и скрылся во тьме.


У лодки пришлось оторвать замок и грести доской, так как весел нигде не было.
Труба сдвинул фуражку и расстегнул китель, веселая мелкая дрожь щекотала тело, носа лодки не было видно, только шелестели струи, да булькала черная вода.
Он решил взять с собой колокол часов и заранее улыбался славе, увенчающей его на завтра. Башня стояла где-то посредине озера на каменном островке, но прошел час, а ее не было видно.
-   А, черт, должно быть, я свернул в сторону, - тихо сказал Труба и обернулся...
Сзади него, от самой кормы, вырезалась синяя башня, в три тонкие этажа с черными окнами, белые часы под конусной крышей показывали три.
Лодка стукнулась о камни, башня исчезла, и с одного края до другого прокатились чугунные шары, лопаясь, сшибаясь и потрясая небо. Труба лежал на дне лодки, оглушенный и слепой...
Когда все стихло, он поднялся, вытер мокрый лоб и выпрыгнул на камни. Чудеса творятся, поневоле испугаешься, когда вам преподносят такой концерт! Сшибая до крови колени, он взобрался на площадку и дрожащими руками зажег свечу. Осветилась черная трава и облупленная серая стена с низким входом.
Труба вышел.
Четырехугольная пыльная комната, на полу кучи давно вынутой глины, щепка и сбоку гнилая деревянная лестница на первую площадку, а выше - винтовая, теряющаяся в круглой каменной дыре.
Доски скрипели и гнулись.
Труба осторожно ступал, высоко подняв свечу. Кое-где половиц не хватало, и приходилось карабкаться по отверстиям в стенах.
Первые две площадки были пусты.
«На третьей часы», - подумал Труба и остановился.
В первый раз в него вполз страх и лохматой и сухой рукой стукнул в сердце.
Ярко вспомнилась столовая, под красной лампой учительница, склоненная на нежные руки. И бородатый Бубнов.
«Убежать разве... Но еще одна площадка - и я увижу дурацкие часы».
В это время раздались отчетливые, мерные удары маятника. Труба быстро взбежал и остановился, тяжело дыша и прикрывая рукой свечу.
Из окна в окно протянулся деревянный вал, под ним массивный стол и между-пыльные колеса, цепи, качающийся маятник и сверху, как шапка, тяжелый колокол.
Труба потрогал колеса, радостно засмеялся и начал отвинчивать колокол.
Внезапный ветер задул свечу.
«Опять гром ударит», - подумал он и ощупью стал искать стену; его руки нащупали пролет и перекладину загородки.
«Там пропасть... скверно, что нет больше спичек...»
В это время кто-то охватил его спину и грудь. Сильно прижал к решетке и стал клонить.
Труба закричал, ощупал холодные руки и впился в них пальцами.
Одна из рук высвободилась и резко ударила по его темени. Еще и еще раз...
Труба рванулся, старая загородка хрястнула, и тьма приняла его тело, жирно и глухо упавшее на камни.
Учительница плакала, а Бубнов гладил ее по волосам.
-    Он сейчас придет, не бойтесь...
-    Его наверно убило громом.
-    Мы бы видели, как падала молния, а гром не страшен. Вон шаги, слышите...
Часто, один за другим неслись удары колокола, насмешливые, торжествующие. Как лохматые, дикие птицы.
-    Такова воля Провидения, - сказал Бубнов, важно и медленно крестясь.