| Главная » Читальный зал » История и краеведение |
День в раскольническом скиту (Из моих путевых воспоминаний)
День в раскольническом скиту
(Из моих путевых воспоминаний) Часть первая
В 1886 году служил я приказчиком у одного богатого мясоторговца. В числе подведомых мне рабочих-скотогонов был один крестьянин, раскольник беспоповщинского толка (часовенный) Терентий Конев, уроженец одного из заводов Верхотурского уезда. Это был человек совершенно не грамотный, но до фанатизма пропитанный старообрядческими взглядами, - горячий сторонник всего того, что старообрядцы называют «древними обрядами». Высокого роста, сутуловатый, с чёрными, как смоль волосами, которые он стриг в кружок и на макушке выстригал. Товарищи скотогоны иногда от нечего делать, сидя где-нибудь в степи у костра, спрашивали Терентия: «Для чего ты, Тереха, свою голову так выстриг? Ровно поляну среди леса». Терентий обведёт своим грустным взглядом всех присутствующих, как-то особенно грустно улыбнётся и скажет: - Где же вам, братцы, понять всего! Ведь вы люди неграмотные, а наши «старички» от Писания говорят, что этот наш обычай самый что ни на есть настоящий, христианский. Все, кто не подпал под власть антихриста, должны носить волосы так, как я ношу, чтобы отличить слугу Божьего от слуги антихристова. - Полно врать, Терентий! Где же об этом писано, - спросил я его, - что во дни антихриста можно будет отличить верующих от неверующих по тому, как они острижены? - Да где же мне ответить, коли я человек неграмотный! Божье-то Писанье – глубина во какая! И при этом он многозначительно ткнул пальцем вверх и затем вниз, как бы показывая, насколько для него обширно Писание. - Сами знаете, что и ваши попы читают в церкви Евангелие вот по эстольку, - сказал Терентий, указывая на свой мизинец. - А вот поговорили бы вы, Михайло Максимыч, с нашими старцами, тогда и вы уразумели бы истинную христианскую веру. Они ведь свой век живут в пустыне, молятся денно и нощно да все читают старинные книги. А как живут-то! Настоящие, тоись, райские «анделы». Однажды в октябре, возвращаясь, мы гнали уже скот в пределах Пермской губернии и в один холодный пасмурный день остановились кормить его на покосе какого-то крестьянина. Было ещё не поздно. Терентий подошел ко мне и, чтобы не услышали рабочие, тихонько заговорил: - Михайло Максимыч! Не желаете ли съездить к нашим отцам в пустыню? Они вот тут недалече живут, верстах в пятнадцати отселева. Дорогу я знаю хорошо и проведу вас прямёхонько! Вот видите эту тропинку (она едва была заметна на скошенном покосе и уходила налево в лес) - по ней и поедем. Дорога хорошая! Предложение Терентия, по правде сказать, было для меня очень заманчиво, мне представлялась возможность посетить раскольнический скит и ночевать в тёплом помещении. Недолго думая, я согласился. Терентий живо оседлал лошадей, и через пять минут я и Терентий были уже на лошадях. Подъезжая к скиту, мы услышали ржание лошадей и стук топора, Терентий, сняв шляпу (строгие староверы не носят фуражек, называя их антихристовой шапкой с железным носом, то есть козырьком. – Авт.), истово перекрестился и промолвил: - Вот и подъезжаем, слава Богу! … Ужин продолжался часа полтора. Я отужинал ранее и от нечего делать занялся рассматриванием икон, а так как в келье было очень темно, то читавший монах, окончив чтение, светил мне восковой свечой и объяснял, которая икона кем написана, откуда она приобретена, сколько за неё заплачено, или кто пожертвовал. Иконы вообще были небольших размеров, но некоторые из них были особенно тщательно написаны. - Эта вот, - показал мне рассказчик пальцем на икону «Рождество Богородицы», - писана братьями Богатырёвыми в Невьянском заводе 60 лет тому назад, а эта вот (показал он на образ Богородицы «Одигитрии») - работы отца Григория, поди, знаете, который подвизался в 17 верстах за Верхнетагильским заводом (в местности, известной под названием «Весёлые горы». – Авт.), куда на 28 июня ежегодно стекаются на поклонение мощам его тысячи богомольцев-христиан. Писал-то сердечный на камне: скала там есть на Урале неприступная, с которой видать верст на 50 кругом, на ней он, родимый, и трудился в написании святых икон, - пояснил мне словоохотливый молодой монах. - Я там бывал, - сказал я ему. - Слава Тебе, Господи! - воскликнул монах и набожно перекрестился. – Значит, никонианская закваска в вас уже выдыхается, коли вы посещаете места, чтимые древлеправославными христианами, - радостно проговорил монах. Когда кончено было последнее кушанье, отец Паисий скромно сказал: - Будьте довольны! И перекрестившись, начал вставать из-за стола, его примеру последовала и вся братия. После ужина была прочитана молитва: «Бысть чрево твое святая трапеза», и так далее, и опять моление о здравии жертвователей и благотворителей. … Пока мы разговаривали, сидя в молельне, на столе, в железном подсвечнике, горела сальная свеча, с которой то и дело один послушник железными щипцами снимал нагар. Я заметил отцу Паисию, что лучше бы иметь керосиновые лампы, чтобы избежать беспокойства и иметь более сильное и дешёвое освещение. - Нет, Михайло Максимыч, нам новшества не нужны. Эти самые «ланпы» - одна вражда на Бога. Ты хоть то пойми, этот самый «карасин», сказывают, из адских недр брызжет, возьми, к примеру, его запах – самый адский, мерзительный. Да и огонь-то от него бесовский, чуть что – такая копоть пойдет, что и Боже упаси. Нет уж, прости Христа ради, мы к нему не причинны во веки веков. Те, кто выкопал этот карасин, и будут гореть в нём веки вечные. Отец Паисий при последних словах, опустив голову, задумался. - Всё это прелести века сего, Михайло Максимыч, - вновь начал он, - а нам, грешным, нужно стараться при помощи Божией их избегнуть. Прошлой зимой, знаете ли, один «христолюбец» привез из деревни к нам в обитель мешок картофелю. Ох, напасть! Ныне в миру всё жрут, а святые-то отцы запрещают ясти этот плод. Он вырос, я тебе скажу, откуда, что срамно есть и глаголати. Что есть картофель – не знашь? Всякое растенье наверху плод дает, а картофель в самой, что ни на есть, земле. Видишь, совесть не чиста, потому она в землю от глаз людских и прячется. Келарь это приношение не принял, а «христолюбцу» я велел увезти картофель за два поприща (за две версты) от келий и вывалить в снег. Послушный был раб Божий, спаси его Господи, целый пятипудовый мешок не пожалел. Другие вразумились и дали обет николиже вкушати от сего грешного и запрещённого плода. - А какие святые отцы, отец Паисий, воспретили есть картофель? - полюбопытствовал я. - А на что тебе это нужно знать? Вышних тебе не ищи и больших себе не испытуй. Возьми хоть книгу преподобного отца нашего Барония (?) – и тамо обрящеши. Часть вторая
Отец Паисий предложил мне осмотреть обитель. Тот же послушник отворил нам дверь, которая из общей молельни вела налево в другую келью, здесь одни монахи отправляли вечернее правило, а другие уже спали на койках. Монахи в этой келье были почти все – дряхлые старики, по слабости своей неспособные жить в отходных кельях. Они-то, во время богослужения, приходили молиться через дверь, в которую и мы вошли. Из этой комнаты отец Паисий с тем же послушником повёл меня в помещавшееся у восточной части молельни училище, «идеже обучаются дети христолюбивых и благоговейных мужей из разных весей: чтению, пению по крюкам, письму по-церковнославянски и всякой древлеотеческой премудрости». В то время, когда мы вошли, известный читателю начетчик отец Досифей занимался с двумя учениками. Увидев нас, он встал и низко поклонился. - Не обессудьте на наш беспорядок! – промолвил он. Убранство училища было не богато: в переднем углу, на полке, стояла настолько тёмная икона, что я никак не мог рассмотреть её лика, перед ней висела фарфоровая лампадка, в углу – битая из глины, небольшая печь, один большой некрашеный стол, несколько табуреток и шкаф с книгами в кожаных переплётах составляли всю обстановку, а висевший в заднем углу кельи чугунный рукомойник с деревянной лоханью под ним довершали убранство этого «храма старообрядческих наук». На столе лежали азбуки и псалтыри почаевского издания, возле которых валялись длинные деревянные указки, тут же разбросаны были в беспорядке какие-то тетрадки, писанные учениками церковнославянскими буквами, и две какой-то странной формы чернильницы, из которых торчали гусиные перья. (Старообрядческие переписчики для списывания книг обыкновенно употребляют гусиные перья, находя их очень удобными и безгрешными, в смысле их природной фабрикации. – Авт.). Меня удивило то обстоятельство, что так поздно происходили занятия отца Досифея с учениками. - Почему это, отец Досифей, вы так поздно занимаетесь? – спросил я его. - А вот почему: это – лукавые и неключимые рабы, сиречь лентяи, - при этом он показал рукою на сидевших за столом за раскрытыми книгами мальчиков, - которые по небрежению и лености своей, – продолжал он, - не возмогли изучить данного им урока, а посему они и сидят до поздния нощи, и аз тщетно труждуся с ними. - Ну-ка, Федор, прочти, - обратился он к одному из учеников, - да смотри – благозвучнее и не борзяся, а то как раз кума в гости пожалует! - Какая кума? – спросил я его. - А вот какая! – показал он на висевшую на крючке двухвостку, сделанную из толстой сыромятной кожи. - Для чего же это нужно? - Какой же вы несведущий, коли таковых вещей не разумеете! Смотрите, – показал он пальцем на прибитую к стене бумажку, на которой крупными церковнославянскими буквами было написано: «Зачало премудрости страх Господень»… «Аще любиши сына, наказуй его жезлом почасту, и рука, биющая его, да не ослабеет». «Вот это и есть орудие, - снова показал он на плеть, - внушающее страх Господень». Ученик, боясь, как бы «кума не пожаловала», прокашлялся и медленно, нараспев, начал читать 38-й псалом в Псалтыри, водя указкой по словам: «От всех беззаконий моих избави мя: поношение безумному дал мя еси. Ослаби ми да почию, – дочитывал он псалом, - прежде даже не отъиду»… (С ударением на «у»). - Тыква! – неожиданно вскричал отец Досифей, мальчики оба вздрогнули, так что у них и указки выпали из рук. - Лжеши, самарийское отродье! Не смей по-никониански читать: «не отъиду», а читай по древнему преданию: «не отъиду» (с ударением на «и»), при этом отец Досифей на букву «и» так и взвизгнул. Мальчик поправился и прочитал сквозь слезы: «Ослаби ми, да почию, прежде даже не отъиду, и к тому не буду» (с ударением на «и»). Он ещё прочитал какой-то псалом и, кончив его, остановился. - Добре, Федор! Иди с миром почивай, - видимо, за него заступаясь, сказал ему отец Паисий. Мальчик, сделав три земных поклона, сперва учителю, а потом столько же отцу Паисию, вышел из кельи. - А эфтот каково занимается? – спросил отец Паисий, показывая на мальчика, который остался в школе и сидел за раскрытой книгой. - Зла злейшее, прости, отче, Христа ради! Этот «углан» в учении и чтении зело косноязычен… А ну-ка, матырев сын, прочти хоть по складам свой урок! – приказал ему отец Досифей. Мальчик тотчас же начал: - «Глаголь – слово – добро – ердь, Господь, покой – рцы – он – ро, про; слово – веди – све; - ять, просве; ща – есть – ще, просвеще, наш – иже – ние, просвещение, мыслете – он – мо – е, мое, и – слово – покой – слово – иже – си, и спаси, твердо – есть – те, и спасите, люди – ерль, и спаситель, мыслете – он – мой, мой; како – он – ко, глаголь – он – го, кого, слово – я – ся, кого ся, у буки – он – бо, - ю, убою… - А прочти-ка по верхам! – приказал вторично мальчику отец Досифей. - Господь… просвещение … мое и спаситель мой кого… ся «убью». - Кого ты убьешь? Читай: «убою!» - поправил его учитель. – Ну, читай дальше, «невеглась»! - Господь зашу… заши.. защу… - путался ученик, не зная, как выговорить трудное для него слово и трясся, как в лихорадке, боясь «кумы», которая висела прямо перед его глазами на крючке. - Дурак!! - прогремел отец Досифей, но за плетку взяться, как видно было, постеснялся меня. - Тыква! Сиречь, глупая голова, - перевёл он, наконец, непонятное для меня слово. - Читай: Господь защититель животу моему… - Наказание мне с ним, - обратился учитель к отцу игумену, который всё время сидел у стола, перебирая лестовку, словно бес лютый обуял им. - Надо завтра Евангелие прочитать над ним, авось нечистая сила его и оставит, - сказал отец Паисий. - Да и Михайло Максимыч посмотрит на это. Ведь ты не видал, как это делают? – спросил он меня. - Нет, не видал, - отвечал я. - Да где вам видать в вашем Вавилоне. (Раскольники–монахи живущих в миру называют «вавилонянами», а сам мир - «Вавилоном», утверждая, что в этом именно Вавилоне в настоящее время и царствует антихрист. Несмотря на это, они от христолюбцев–вавилонян принимают милостыню в виде кредитных билетов, крупчатки, изюма, мёда, масла, штуками ситца, сукна и тому подобных предметов домашнего обихода. – Авт.). Нешто ваши попы знают, как изгнать беса нечистого! Где им! – пренебрежительно воскликнул он и при этом так заносчиво посмотрел на меня, что по одному его взгляду можно было подумать, что отец Паисий уже не с первым бесом имеет дело, и что он так же легко может выгнать беса из человека, как кухарка из кухни блудливую кошку, за хвост да и на мороз: ступай, мол, проветрись. - А что, отчинька (ласкательное от «отче». – Авт.), читать мне или уж довольно? – обратился к своему учителю мальчик. Отец Досифей, как бы не слыша мальчика, с важностью молчал. - Отпусти его, отче! – сказал отец Паисий. – Ему надо завтра пораньше встать да помолиться, чтобы приготовиться к слушанию святого Евангелия. - Добре! Ступай, юнец, почий! – сказал отец Досифей. Мальчик очень истово помолился на образ и, сделавши, как и Феодор, тому и другому старцу по три земных поклона, повернулся к двери. - Стой! – закричал на него отец Досифей. – Куда повернулся? К бесу! Из тебя хотят изгонять его, а ты сам к нему поворачиваешься! Иди и вставай на поклоны! Возьми лестовку, да во славу Божию откланяйся «четыредесять» (сорок. – Авт.) поклонов. Мальчик послушно встал пред образом, положил перед собой подручник и со слезами на глазах начал неторопливо откланивать поклон за поклоном, а чтобы он не обманул и вместо сорока не откланялся бы тридцать, для этой цели отец Досифей сел на табурет и по своей лестовке сам проверял число поклонов. - Чередом клади на себе крестное знамение! Не жалей своих плеч, постукивай… (У старообрядца, который усердно постукивает пальцами во время моления по плечам и по животу, то есть не жалеет своей плоти, сначала образуются масленые пятна, а через год, либо через два, на тех местах подрясника образуются дыры. – Авт.). А то смотри, хоть и зла «кума», но она даст ума! – начитывал провинившемуся мальчику отец Досифей. Я никак не мог понять, как этот мальчик мог повернуться к бесу и, не желая помешать производившему контроль над поклонами отцу Досифею, обратился с вопросом к отцу игумену: - Скажите, пожалуйста, отец Паисий, за что же на мальчика отец Досифей наложил епитимию? - Никаких же вы христианских порядков не знаете! – упрекнул меня отец игумен. – Никола, уходя отселева, повернулся на левую руку, а на левой, известно, бес сидит, а на правой ангел. За это его и заставили помолиться, а ежели не учить их христианскому житию, что из них выйдет?! Онодысь приехал к нам его отец, богатеющий человек и шибко богобоязненный, привёз даже бадейку мёда в обитель для братии, спаси его Христос! Поклонился этак мне в ноги, батюшка, говорит, отец Паисий, научите вы, говорит, моего Николку уму-разуму да страху Божьему, да пуще всего чтению, у нас, говорит, наставник наш Иван Семёныч ничего не умеет читать – прости Христа ради! Найдёт ему «головщик» Евангелие, чтобы он заранее вытвердил, уж он твердит-твердит и то путем прочитать не умеет. Головщик подскажет, когда кончить Евангелие, - кончит, а не подскажет, так он и до доски прочитает. Одно слово – бестолковый! Племянника я, говорит, недавно женил, венчал Иван Семёныч. В часовню-то много понабралось народа-то, антиресно ведь кажному посмотреть на богатую «свадьбу», тут и никоньяне, должно, были. Начал он читать Евангелие, да так-то громогласно! Надо полагать, себя показать перед никоньянами захотел, что-де не все одни попы да дьякона бывают громогласны, думал он, а мы хотя, мол, и мужики, но тоже не лыком шиты и в грязь лицом не ударим. «Бысть брак», загремел он, тут надо сказать: «в Кане», а он с дуру-то, да и брякни: «в бане», а народ, известно, дикой! Ну, прыскать да смеяться во всех углах. Поговорил я ему опосля-то: не совался бы ты, говорю, Иван Семёныч, со своей шубной грамотой-то, лучше бы было, право! Прости, говорит, Христа ради, не разглядел! Буква-то «Како», вишь, на «Буки» уж очинно смахивает, а очки-то я, говорит, у себя дома на «божничке» забыл. А что очки? Отговорка одна! Хоть десяток навесь ему, говорит, на нос-то, всё равно не лучше прочитает – знаем! Поговорил я ему порядком, а смеху-то не убавилось, от никониан-то нам срам один! А чтобы этого не было, отец-то Досифей и старается просветить их светом учения, спаси его Господи и помилуй, - проговорил отец Паисий и при этом набожно посмотрел на стоявший в углу образ. – Правда, он строгонек маленько, да что поделаешь, на то и в Писании сказано: «Зачало премудрости страх Господень». Пока мы разговаривали, сопровождавший нас послушник приготовил для меня постель, состоящую из кошмы, обшитой белым холстом, и подушки с какой-то неопределённого цвета ситцевой наволочкой. Поговоривши кое о чем житейском, отец Паисий предложил мне на завтрашний день съездить к матушкам в скит, который находится всего в двух верстах от мужского, но я отклонил его предложение, ссылаясь на оставленные стада баранов и недостаток для них корма. Отец Паисий, пожелав нам спокойной ночи, ушёл вместе с послушником, отец Досифей занялся чтением, а я, утомлённый, скоро заснул. … Часть третья
«Было времечко, поистине сказать, благодатное! Вера в народе перед Богом, как свеча горела. Не было соблазнов и не было тех искушений, которые мы видим в настоящее время. Правду сказано про антихриста, что он – супостат, сотворит «знамения и чудеса ложны». Возьми в пример святых отцов, которые ездили на бесах духовно, денег не платили, а ныне завелось бесовское ухищрение – машины. Такая же диавольская быстрота, заплати денежки да и поезжай из конца в концы вселенныя… Только нам грешно и страшно ездить на этом змие, которого поистине во всем можно уподобить огненному змию, извивающемуся по земли, в нощи имущему два ока огненные, адское шипение и презельный свист. Слава тебе, Господи, хоть я избавился от этого искушения и сам себя не осквернил!..» – воскликнул слепой рассказчик. «Такие мудрости выдумали, - продолжал он, - что ужасно и помыслить! Опутали всю землю железной проволокой и давай разговаривать на сотни вёрст, ведь и прозвали то басурмане не по-нашенски… мудрёно как-то, никак не припомню. А кто там действует? Известно – нечистый! Случись, к примеру, гроза, у них дьявол служить-то и отказывается, пардону, значит, просит, боится, вишь, пророка Илии, а этот угодник, всем известно, им потачки не дает, он часто их столбы в щепочки превращает и осколки по сторонам разбросает, то-то, я думаю, в то время дрожит со страху нечистая тварь. Я хоша глазами и не вижу, а слышу очинно даже хорошо: проходишь иногда мимо этих столбов-то, так точно плачет кто-то или как будто волк воет – право! Я думаю, что бесам скучно заниматься эфтим рукомеслом, вот они и воют с тоски-то благим матом… Мне один знакомый человек сказывал, что будто бы в Риме даже богатые люди читают исповедь по проволоке, а поп их, что и говорить, известно, папежский, скажет: «Бог простит»! Да что об латынянах толковать! А вот я долго собирался самолично испытать силу бесовскую и как-то раз нарочито поехал в город с меньшим братишкой Митронькой, - одному мне, слепому, сами знаете, не только в городе ходить, но и в деревне неудобно, как раз где-нибудь об этот вражеский столб голову разобьешь, или ещё того хуже, заблудишься. Оставили мы лошадку на постоялом дворе, а сами отправились на эту станцию…запамятовал, как называется… знаю только, что как будто похоже на «еретичество» (то есть электричество. – Авт.); да и впрямь еретичество, православный человек нешто согласится дружбу с бесом иметь. Пришли это мы с братом к этому дому, где сходятся все проволоки в одно место, которые держит диавол, сжав в кучу, в своих лапах, поднялись по лестнице во второй этаж. Там встретил нас дежурный, из отставных солдат, брадобривец, из уст его исходит дым смердящ; он постоянно тут находится, одному чёрту, вишь, нельзя доверить, как раз переврёт – пакостник. Поклонился я и говорю: так и так, мол, ваше почтение, ему Воскресну бы молитву прочитать! Как-то он, окаянный, передаст её? - Каку-таку молитву? (Известно, басурманин эвтот дежурный! Где же ему знать Воскресну молитву?). Какой такой окаянный? Куда передаст? Допрашивал меня этот слуга бесовский, чтоб ему пусто было. Я, как мог, объяснил ему, зачем я приехал в город и что мне испытать бесовскую силу надобно. - Александра Васильевна! Александра Васильевна! - кричал он изо всей силы, потом как захохочет, да как заржёт, словно помешанный. На этот шум из другой комнаты вышла и Александра Васильевна, странно как-то одетая! Митронька мне потом рассказывал: волосы у ней, говорит, были собраны на макушке, в одну этакую «кулбышку» (при этом он приложил кулак к затылку, показывая, как велика была «кулбышка» у Александры Васильевны) и с этаким большущим «курдюком» (турнюр. – Авт.), - развел руками слепой неопределенное пространство – величину «курдюка». - Он хохотал и рассказывал ей мою просьбу, а она… бес её знает! Выслушала его, да давай-ка пуще его хохотать! Такой-то они сатанинский хохот подняли, что хоть святых вон понеси: он кричит изо всей мочи да царапает брюхо: «хо-хо-хо»! А она визжит: «хи-хи-хи»! Мне даже жутко стало, вот я и думаю, как диавол-то их настроил! Я – грешный человек – подумал, чтобы и с нами по силе вражеской того же не случилось, перекрестились мы этак с братом, да давай Бог ноги. Мы были уже на лестнице; тот же стрикулист, отворив дверь, кричал: «Да идите же, черти, уж так и быть, передадим и Воскресную молитву. Услышали мы это, что он зовет чертей, ужаснулись пуще прежнего, чтобы и в самом деле не увидеть их лицом к лицу, и чуть не бегом, не обращая очи вспять, пустились бежать от этого чародейного дома. Пришли мы на постоялый двор, ничего уж там не сказали, что с нами случилось и как мы там страхов натерпелись. Хозяин постоялого двора предложил нам напиться чаю (слепой при этом улыбнулся). Вот тоже соблазн, - начал он, - нешто это было прежде, ну где такую посудину найдешь, чтобы по краям вода была, а в средине огонь? Одно слово, антихристова утроба эфтот самый самовар! Тоже одно помрачение православным христианам. Возьми в пример чай: трава как трава, а растет у идолопоклонников, а уж если здесь не растет – значит, Богу не угодно, чтобы мы её употребляли, а китайцы – что? Поганый народ! Там покропят её ихние-то идольские жрецы змеиным жиром да и отправляют по всему свету: кушайте, дескать, очинно освежительный напиток! Оттого-то он и чёрный такой, что все пакости над ним проделают нехристи. Хитрый ведь антихрист-то! Не тем, так другим, а надо проклятому осквернить человека, и выходит так: нажрался если идоложертвенного – пропащий человек! Правду в наших цветниках написано: «Аще кто пьёт чай, тот отчаялся Христа Бога, трижды проклят!! А аще кто пьет кофей, в том человеце ков и лукавство, - десять раз проклят»!! Я заметил, что вокруг нас собралось довольно много слушателей. Все они стояли в глубоком молчании и лишь изредка покачивали головами в знак согласия слепому рассказчику, и по временам из их старческих грудей слышались тяжелые вздохи, должно быть, о неминуемой погибели рода человеческого, которую готовит антихрист в виде паровозов, телефонов, самоваров, чаю, сахару и других не менее вредных для души «средствий». … Когда мы вышли из кельи, уже совсем готовые к отъезду, вся братия, точно рой пчел (их было до 30 человек), вышли провожать нас. Отец Паисий был так любезен, что даже дал нам проводника, одного молодого послушника Алексея, который хорошо знал местность и обещал провести нас в нашу кочевку гораздо прямее и миновать грязи в осиновой роще. Простившись с радушными и гостеприимными скитниками, мы сели на своих лошадей и, напутствуемые всякими доброжеланиями, тронулись в путь. Проводник наш был красивый парень лет двадцати, с едва пробивающейся растительностью на верхней губе. - Хорошо ли тебе, Алексей, живется у старцев? – спросил я его. - Хорошо, очинно хорошо! Всего вволю, кормят сытно, только мяса – уж не прогневайся - нет. Когда я пришел сюда в келью, у меня, как есть, ничего не было, а теперь, слава Богу, всё есть; на днях я даже часы карманные купил. Иногда поезживаю в деревню к знакомым христолюбцам, там есть мясо, самовар и баня. - А к матушкам часто бываешь? – спросил я его. - Кажинный день! – отвечал он. - У них, знаете ли, там коровы содержатся, так за молоком все меня отцы и посылают. - А молодые старицы тоже есть? – полюбопытствовал я. - Как же! К старым-то я бы и ездить не стал. Недавно одна из Златоуста приехала, ещё не «накрытая» (накрытыми они называют тех, кто принял монашество. – Авт.). Ух, какая важная! Этой место бы и не здесь. - Чем же она важная? – спросил я его. - Да что и говорить! Одно слово – всем: лицом, речью и поступью – одно искушенье! Читать, петь, вышивать – на всё мастерица! - Старая она или нет? - Какое старая! Всего восемнадцати лет! – вскричал возбужденный Алексей. Терентий всё время ехал молча, понурив голову, а Алексей, как нарочно, не унимался: он рассказывал о жизни своей, о жизни своих монахов и монахинь и путем простодушной болтовни открывал мне неказистую скитскую жизнь. … Публикуется по: М. Огибенин. День в раскольническом скиту (Из моих путевых воспоминаний). СПб, 1902 г.  Титульный лист оригинального издания  Страница оригинального издания  М. Огибенин, 1905 г. | |
| Просмотров: 3015 | Рейтинг: 3.8/4 |