Казино доктора Брауна

Рассказ
Ледяной городок искрился и сиял. Толпа сосредоточенно гуляла. Из-за прозрачной стены через равные промежутки времени выносились закуржавевшие, пышущие белыми клубами лошади, тащившие легкие сани, из которых раздавался сдавленный женский смех и тяжелый мужской гогот. Гигантская елка - вся в огнях и гирляндах, с мигающей орвелловской цифирью - была увенчана красной пятиконечной звездой.
Я смотрел на ледяной городок и никак не мог избавиться от ощущения, что на меня тоже кто-то смотрит. И смотрит не из толпы, блуждающей между ледяных глыб, а откуда-то сверху. Я обернулся и задрал голову. Под золоченым шпилем горсовета холодно мерцали городские часы. Подсвеченные снизу, мрачно стояли гипсовые рабочие и колхозницы с символически мощными шеями и руками. Техническая интеллигенция с чудовищно развитыми мышцами напряженно держала в пудовых кулаках свои циркули, тубусы и книги по сопромату, но стояла эта интеллигенция как-то нерадостно. Кое-где гипс отвалился, и из окаменевшей плоти бесстыдно торчали ржавые кривые железяки.
В темном мутном небе иногда проносились длинные снежные вихри. Из металлических репродукторов гремела музыка.
И тут бы самое время появиться Альфреду Хичкоку. Но не Хичкок явился мне, а с лошадиным лицом изможденный мужик в черном новеньком бушлате и с сидором за спиной. Он улыбался железными зубами и нежно смотрел на сверкающую огнями елку.
- Красота! - прошептал мужик и осторожно двинулся в толпу, растопырив свои руки-грабли.
Скрипнула, заскрежетала, пошла натужно карусель, стала раскручиваться, все убыстряя и убыстряя свой бег, и вот уже взлетели деревянные кони над островерхими ледяными теремами, унося седоков в морозную темень, но тут же вернулись из тьмы, пронеслись мимо и опять канули во тьму, чтобы обреченно из тьмы вернуться.
Я вздохнул и совсем уж собрался покинуть гульбище, как вдруг из толпы вышел какой-то странный тип с коробом на шее. На плече у него был пристроен здоровенный попугай из папье-маше. Попугай был как живой, но тип - то ли от холода, то ли от водки - был мертвенно бледный, как восковая персона, изображавшая некрасовского коммивояжера. Из-под треуха торчала русая пакля. Окостеневшие губы коробейника вдруг медленно разлепились, и он заговорил невнятным голосом автомата.
- Мы предлагаем вам участие в праздничной лотерее. Фантастический выигрыш. Минимальный риск. Испытайте судьбу. За одну секунду вы можете стать обладателем целого состояния. Не отказывайтесь - удача сама идет вам в руки. Цена билета - десять рублей. Всего десять рублей - и вы участник грандиозной лотереи.
Коробейник глядел куда-то в сторону остекленевшими глазами, что-то бубнил себе под нос, и вроде бы как собрался уже уходить, и уже повернулся ко мне спиной и побрел обратно в толпу, как я вдруг обреченно понял, что плакали мои денежки.
Только что я выручил красный хрустящий червонец, отдав букинистам, вечно толкущимся на Вайнера, томик Багрицкого. Отличного Багрицкого из «Библиотеки поэта». Уже полчаса я чувствовал себя настоящим богачом. И я знал, как потратить эти деньги! Сначала - в «Аметист». До семи надо успеть. Мельхиоровый браслетик для Ленки- три пятьдесят. Потом в наш магазин. Значит, так: бутылка болгарского вина «Мелник» - рубль восемьдесят, чекушка водки - два рубля четырнадцать копеек, курица потянет рубля на три... Может, нашу, рефтинскую? Дешевле выйдет. Нет, лучше венгерскую - в упаковке. Венгерский же зеленый горошек - сорок копеек, три килограмма картошки - пятьдесят четыре копейки, круглый алтайский хлеб - двадцать восемь копеек, пачка сигарет «Стюардесса» - тридцать пять копеек... Нет, не получается. Ладно, бог с ней, с чекушкой... И так вот шел я и размышлял о приятном, как - на тебе! И откуда этот черт только вывернулся?!
В мутном небе что-то заворочалось, щелкнуло, зажужжало, и над площадью прокатился гулкий железный звук. Начали бить часы на городской ратуше.
- Стой! - завопил я, и коробейник немедленно развернулся и встал передо мной, как лист перед травой.
Он зубами стянул с правой руки шубинку, покопался в коробе и ловко развернул веером перед самым моим носом радужные билеты. Тут я и сам не понял, как червонец из внутреннего кармана моего пальто был извлечен моею же рукой и отдан запросто за глянцевый бумажный прямоугольник.
Коробейник немедленно сгинул, а я остался стоять дурак дураком.
На билете был изображен портрет какого-то старика в пышной овальной раме, увенчанной вензелем «Э.Б.», слева - серия, справа - номер. Ажур. По краю билет был прострочен серебряной нитью. На обратной стороне было вязью написано: «Д-р Браун приглашает» и внизу, помельче, прямым шрифтом - адрес: переулок Химиков, 3 а. Я вдруг понял, что это совсем рядом, буквально за углом.
Дверь была старая, изъеденная древоточцем, а хромированная замысловатая ручка - совершенно новая. Я осторожно потянул дверь на себя. Увы-увы! Впрочем, этого следовало ожидать. Я уже собирался пуститься в обратный путь из этого чертового переулка, заставленного строительными лесами и бочками, как негромко щелкнула пружина замка и дверь распахнулась. Молодой человек с короткой стрижкой и неулыбающимся лицом забрал мой билет, мельком глянул на него и кивнул головой. И я вошел.
Что я ожидал здесь найти? Никакой рулетки, никаких ломберных столов с зеленым сукном, исписанным мелом. Это было обыкновенное затрапезное кафе с пустой гардеробной, с нечистым полом и пластиковыми столиками, за которыми никто не сидел. На окнах висели тяжелые серые шторы. Зеркальный буфет в глубине зала отражался в противоположной зеркальной стене, и мутное пространство кафе увеличивалось многократно в обе стороны, множа и мою унылую фигуру. Здесь можно раздеться, вежливо сказал молодой человек. Вдруг остро захотелось уйти, но я почему-то покорно стянул с себя пальто, а шапку и шарф судорожно запихнул в рукав. В обмен на свое добро я получил латунный жетон, который, не глядя, сунул в карман брюк. Молодой человек немедленно растворился в темном углу, а я сел за столик.
Подошла бесплотная официантка. Будете что-нибудь заказывать? Я как-то смутился. За счет заведения, сказала официантка, совершенно верно истолковав мое смущение. Портвейн, нагло ответил я. Хорошо, бесстрастно сказала официантка. Три семерки? А что, как можно холоднее спросил я, у вас порто есть? Сандеманн? У нас и кокбурн найдется, неожиданно улыбнулась официантка и ушла. Я разозлился. Что за игра, черт подери! Желание немедленно встать и уйти из этой забегаловки уже просто распирало мою грудь. Серое мое пальто сиротливо висело в гардеробе. Наверно, так же в чуланах сумрачного ада томятся всеми забытые души, висящие на уходящих в бесконечность вешалках. Бесшумно, как суккуб, появилась и, звякнув стеклом, тут же исчезла официантка. Однако, парочка, поежился я.
Вино было в графинчике из тонкого стекла, очень напоминавшем колбу из какой-нибудь алхимической лаборатории монаха-францисканца, колдующего над винным спиритусом. Я сделал глоток и чуть не поперхнулся - это было отличное вино! Такое вино никак не могли подавать в этой забегаловке! Такое вино могли попивать разве что м-р Холмс и м-р Ватсон, посиживая у камина на Бейкер-стрит промозглым вечером. Я сделал еще несколько добрых глотков, и полумрак в зальчике рассеялся, и зеркала засветились теплым серебряным светом. Что-то затрещало, промелькнул слюдяной оранжевый вертолетик, и на горлышко графина села стрекоза. Я осторожно протянул руку, но пальцы мои ухватили пустоту.
- Я попрошу вас пройти за мной, - прозвучал надо мной бесцветный вежливый голос. Молодой человек, открывавший мне давеча дверь, почтительно замер в полупоклоне. Глаза его не улыбались, но губы предупредительно были растянуты. Я залпом допил вино и с какой-то судорожной готовностью встал. Мы пошли в глубину кафе, и в зеркалах отразилось мое довольно глупое лицо.
Меркурий открывал двери, предупредительно их придерживая, дверей было множество, мы все время неожиданно сворачивали в какие-то коридорчики, поднимались по коротким лестницам, и через несколько минут холодок пробил меня до самого сердца - я понял, что ни за что не найду дорогу обратно.
- Э-э... Простите! - решительно сказал я, но спутник мой приложил палец к губам. Мы остановились перед высокой дверью, которая тут же и открылась. Я сделал шаг и оказался в небольшом кабинете.
На стене висел портрет седовласого джентльмена с совершенно безумными глазами. Под картиной, в высоком кожаном кресле, за большим письменным столом сидел... Ей-богу, я его узнал! Это был тот самый тип с площади, только без своего дурацкого парика и без кафтана. Одет он был в черный смокинг, на носу его посверкивали очки без оправы, набриолиненная голова сияла косым пробором, а на среднем пальце правой руки сыпал радужные искорки перстень. И был он очень живым - эдакий господинчик.
На столе стояла высокая настольная лампа под зеленым стеклянным плафоном, лежали какие-то бумаги, шкатулки, открытая деревянная коробка, в которой, как боезапас в снарядном ящике, лежали толстые черные сигары. На краю стола примостились небольшой плоский телевизор светло-серого цвета и странная кривая доска с клавишами. Рубиновым цветом горела какая-то пластиковая штучка, похожая на большого жука. На экране телевизора колыхались водоросли и плавали тропические рыбки. По правую руку от сидящего высилось диковинное сооруженьице - что-то наподобие макета индуистского храма.
Господинчик, крутнувшись вместе с креслом, встал, ловко обежал стол и энергично протянул мне руку.
- Поздравляю! - пропел он.
Мы обменялись рукопожатием, потом я был усажен на жесткий тяжелый стул, а хозяин опять воцарился за столом.
- Вам не просто повезло, - улыбаясь, сказал господинчик и потер ладошки, сверкнув перстнем. - Вам неслыханно повезло! Вы вытащили свой выигрышный билет! Свою золотую фишку!
Я открыл рот, но мой визави сложил умоляюще руки на груди.
- Молчите! Молчите! У вас, наверно, голова идет кругом? Это портвейн! Это просто отличный портвейн двадцатилетней выдержки будоражит вашу кровь. Может быть, сигару? Отличные бразильские сигары! Черный табак! Нет? Предпочитаете кубинские? Понимаю. Ну, ладно. Перейдем к делу.
В руках его появился билет, который и привел меня сюда. Он внимательно осмотрел его, изучил с двух сторон, зачем-то понюхал, отложил в сторону, что-то пробормотав себе под нос, накрыл ладошкой рубинового жука и стал елозить им по столу, хищно вперившись в телевизор. Экран вспыхнул ярким зеленым светом, озарив его лицо. Господинчик на секунду замер, медленно поднял обе руки, обнажив белоснежные манжеты, и вдруг обрушился всеми пальцами на клавиатуру, как будто вознамерился сыграть на этой маленькой трескучей доске «Аппассионату». При этом он все время внимательно смотрел на экран телевизора. Он явно напоминал музыканта, который зорко читает ноты, лежащие перед ним на пюпитре. К сожалению, мне не было видно, что происходит на экране, но я дорого бы дал, чтобы хоть одним глазком поглядеть в этот телевизор. Что это за штука такая? М-м-да. Попал я в переплет.
Закончив свои странные манипуляции, господинчик достал из стола черную бархатную коробочку, в каких обычно продают ювелирные украшения.
- Это ваше, - он выложил на стол желтый металлический кружок и мягко двинул его ко мне.
- Что это такое? Памятная медаль? Или что? Что-то я должен сделать? - усмехнулся я. - Подписать кровью договор? И будет мне счастье. Не так ли, доктор Браун?
- Вы шутник! - рассмеялся господинчик. - Во-первых, я не доктор Браун. Моя фамилия Савояж. Доктор Савояж, если угодно. А доктор Браун - это наш патрон.
Он вывернул голову и посмотрел на портрет.
- Эммет Браун! Феноменальный ум! Гений! Вы с ним скоро познакомитесь. Во-вторых, оставьте вы всю эту средневековую чепуху. Эк вас развезло, однако! Это обыкновенная лотерея. И вам выпала необыкновенная удача. Воспользуйтесь ею. А смысл всего происходящего вы поймете позже. Гораздо позже. Вы никогда не были в Диснейленде? - И тут этот самый доктор понес уже совсем какую-то околесицу. - В студии «Юниверсал»? Или «Метро Голдвин Майер»? В Эпкот-парке? О! Это настоящая история цивилизации!
Эге, подумал я, да тебя, доктор, самого лечить надо. Я мельком глянул на кружок и обнаружил, что на нем изображен тот самый человек, что красовался на портрете. Доктор Браун. Безумный доктор Браун. Ага, кажется, он же был изображен и на счастливом, если верить словам господина Господинчика, билете.
- Нет, - сказал, - я никогда не был в Диснейленде, как, впрочем, и в других перечисленных вами заведениях. Меня разыгрывают? Что здесь происходит, господин... Саквояж?
- Савояж. Моя фамилия Са-во-яж.
- Простите, - смутился я.
У самого моего лица прошуршал слюдяной вертолетик. Синяя стрекозка села на коробку с сигарами. Крылышки ее подрагивали. Внезапно раздался скрипучий звук. По стене метнулась тень. Огромная черная бабочка шумно зависла над столом. Савояж протянул руку, и бабочка рухнула ему на ладонь. Он внимательно стал рассматривать ее подрагивающее тельце, а я вдруг с ужасом увидел, что на спинке бабочки явственно проступает желтый человеческий череп! Савояж посмотрел на меня и усмехнулся.
- Что вы, право. Обыкновенный бражник. Тривиальное название «мертвая голова».
Он сжал пальцы, но я не услышал хруста ломаемых крыльцев. Мелькнула тень.
- Голография. Программа «Бабочки и стрекозы». Однако продолжим. Вас ожидает настоящее приключение! - Доктор Савояж чмокнул губами. - И я вам сейчас объясню, что вы должны делать. Вы возьмете эту золотую фишку - берите, берите! - и пойдете в комнату, где играют в рулетку. Вы можете поставить три раза. В любом случае, вы ничего не проиграете.
Он неожиданно тепло улыбнулся.
- Это аттракцион! Это просто аттракцион! Но он великолепен!
- А если я откажусь?
Доктор Савояж нахмурился.
- Согласно нашим правилам, если вы отказываетесь от игры, вы получаете денежную компенсацию, - сказал он официальным тоном. - Да, денежную компенсацию в размере... пяти тысяч рублей.
Пот прошиб меня. Пять тысяч рублей!
- Деньги большие, - продолжал он довольно сухо, - вы можете на них купить трехкомнатную квартиру. Или автомобиль марки «Жигули». Но уверяю вас, потеряете гораздо больше, если откажитесь играть.
- И что, если я откажусь, вы сейчас же выдадите мне всю сумму?
- Можете не сомневаться.
В его руках появилась сигара, доктор Савояж откусил кончик, брезгливо его отплюнул в сторону и щелкнул большой блестящей зажигалкой. Синий дым поплыл по кабинету.
Пять тысяч рублей! Нет, этого не может быть! Это какой-то мираж, сгинь, нечистая сила, чур меня, но - пять тысяч рублей! Если с доплатой обменять мою однокомнатную квартиру на трехкомнатную - то это обойдется всего в половину суммы! На пятьсот рублей купить необходимую мебель - лучше подержанную. Остается две тысячи. На две тысячи можно спокойно жить полтора года. Ну, если не гулеванить. А за полтора года можно закончить наконец книжку, которая складывалась в голове и рукопись которой - листа, примерно, в три - не дает мне покоя всю эту зиму.
Дело в том, что я считал себя в некотором роде писателем, хотя, конечно, никаким писателем я вовсе не был. Настоящие писатели пишут толстые романы, печатают их в толстых журналах, а толстые критики пишут про них статьи (впрочем, критики могут быть и худыми). Я же учился заочно в Литературном институте имени Горького, что-то писал морозными ночами в пустой гулкой школе, где подрабатывал сторожем, но, как вы понимаете, этого будет достаточно, только чтобы прослыть писателем.
Меня чрезвычайно занимал феномен прошлого. Я догадывался, что оно неправдоподобно. Я понимал, что его невозможно воссоздать в абсолютной реальности, во всех немыслимых подробностях. Настоящее громоздилось на дворе гигантской ледяной глыбой, похоронив в себе это самое прошлое. Сквозь мглистый непрозрачный лед то там, то сям - только угадывались диковинные артефакты или искаженные мукой лица. А что там было вморожено в глубине? О, если этот айсберг когда-нибудь разморозится, то, пожалуй, и потоп случится, думалось мне. Как бы то ни было, а все это можно было отнести к явлениям сугубо природным. Но однажды мне показалось, что я нашел формулу, открывающую настоящее, - нет, конечно, не всеобщее настоящее, которое непременно с большой буквы пишется, а индивидуальное, личное, которое опирается на память и интуицию. Размышляя о прошлом и настоящем, я невольно задумался о будущем, о парадоксах времени и пространства и еще о многих интересных вещах, таких, например, как забвение и бессмертие. Перелопатив груду книг известных физиков, философов, историков, я понял, что они не только не прояснили моего сознания, но, напротив, еще более замутнили его. Я купил бутылку крымского вина и через своего приятеля напросился в гости к одному страшно умному человеку, который немцев читал в подлиннике, знал японский, латинский, был герменевтиком, феноменологом и еще, кажется, йогом. Вино он пить отказался, внимательно выслушал мои соображения, вежливо прочитал мне целую лекцию по истории философии и в завершение снисходительно назвал меня наивным бергсонианцем. Я был в отчаянье!
Метельной ночью я возвращался домой через парк Павлика Морозова и вдруг остановился, пораженный. На черном косом столбе висел фонарь под широкой жестяной шляпкой. Свет стоял куполом. Мелкие снежные вихри влетали в освещенное пространство и крутились там, вспыхивая оранжевыми искрами. Наметенные сугробы под фонарем отливали слабым нежно-зеленым цветом. Может быть, это было что-то сродни дальтонизму, только это настолько потрясло меня, что дальше я шел, бормоча какие-то несуразные строчки, которые вспыхивали в моем мозгу, как фотовспышки.
Нет, научный трактат написать я был не в состоянии, ибо не хватало слов, понятий, системного образования, наконец. Прав был сердитый философ. Но я вдруг догадался, что изложить смутные свои идеи можно совсем другими средствами. Правда, нужно было найти очень точную форму. Ну, или максимально приблизиться к ней. А это требовало особого состояния, сосредоточенности, а отнюдь не времени. Исполненного мужества Мартина Идена с великолепными рассказами «Котел» и «Вино жизни» заслонил чахоточный Бриссенден с магической рукописью в кармане длинного черного пальто.
Я с тоской вспомнил редакцию университетской многотиражки, куда вынужден был ходить на службу за сто девять рублей в месяц, где приходилось вести нескончаемые политесные разговоры с главным редактором, в общем-то милой женщиной, править бездарные статьи в общем-то даровитых журналистов, а по вечерам пить в пустой редакции мерзкое вино со старым другом, ассистентом кафедры современного русского языка, и читать ему свои стихи с плохими рифмами. А тут махом решаются все проблемы! Это ведь даже не деньги - это деньжищи! А как я их отсюда вынесу? А как я их понесу домой? По темному переулку? Нет-нет, это какая-то ловушка...
- Мне понятно ваше смятение. Не волнуйтесь, у нас есть автомобиль, который доставит вас до самого подъезда.
Савояж помолчал, пыхнул сигарой.
- Итак, решайтесь! - вдруг рявкнул он.
И я потянулся за желтым кружком, который нестерпимо сиял в свете настольной лампы. Савояж удовлетворенно кивнул.
- Не забудьте, вы можете поставить только три раза. У Пушкина, помните?
- Что у Пушкина? - в полуобморочном состоянии прошептал я.
- В «Пиковой даме».
- Э-э... Там, кажется, Германн сошел с ума.
- Не бойтесь. Вам это не грозит. Но все-таки играйте осторожно.
Савояж хлопнул рукой по странному сооруженьицу, оказавшемуся обыкновенным звонком, и властно обратился к колыхнувшимся портьерам:
- Проводите клиента, Роберт. И побудьте при нем, вдруг понадобится ваша помощь. Да, и дайте ему галстук!
Выпучив глаза, он затянулся сигарой и стал медленно цедить дым сквозь тонкие губы, окутывая себя сизыми клубами, пока не исчез вовсе за легким слоистым занавесом.
Интересно, что он обратился к неведомому Роберту по-английски, но самым интересным было то, что я легко понял смысл сказанного. Я, честно говоря, думал, что мой английский значительно хуже.
- Follow me, - услышал я негромкий голос и покорно пошел за невесть откуда взявшимся распорядителем, повязывая на ходу невесть откуда взявшийся галстук.
Нам опять пришлось проделать путь по лабиринту, но это был совсем другой лабиринт! Это были не холодные загаженные коридорчики и лестницы внутриутробного общепита, отделанные линолеумом с алюминиевыми уголками, где воняет прогорклым маслом, жареным луком, гнилой картошкой и еще черт знает чем, что, вероятно, и есть-то нельзя, но, однако же, подается в столовых, как суточные щи и рубленые бифштексы, - мы шли по вощеному паркету через полутемные большие комнаты, в которых стояла антикварная мебель, а стены были обиты узорчатыми тканями. Высокие белые двери с пружинными ручками из красной меди бесшумно распахивались, являя роскошное старорежимное благолепие. В обширной зале, устланной пестрыми коврами и заставленной колоссальными книжными шкафами, я притормозил. За стеклами золотом блестели корешки книг. На специальных подставках, задрапированных грубым серым холстом, стояли мраморные головы и бюсты. В мощных темных рамах висели писанные маслом портреты каких-то важных людей в сюртуках, фраках, мундирах, а иногда в старомодных пиджаках. Небольшие гравированные портреты в бежевых паспарту были обрамлены легким серебряным багетом. Ба! Да это же Пушкин! Добрый вечер, Александр Сергеевич! Не ожидал... Ну, разумеется, Николай Васильевич Гоголь... Михаил Юрьевич Лермонтов... А это кто? С таким шикарным галстухом? Гм! Никак Владимир Федорович Одоевский? Предположим. Тогда вот этот важный человек, возможно, барон Брамбеус. Логично, но тогда дальше должен следовать, например, Антоний Погорельский... Или Сомов. И какой-нибудь господин Загоскин-с! Да-да, тот самый.
Над деревянной конторкой, испачканной фиолетовыми чернилами, в несколько рядов висели превосходного качества дагерротипы и старинные фотографии, наклеенные на картоны. Там были типичные французы, еще несколько джентльменов - похоже, англичан, какие-то немцы и один явный поляк. Над широким письменным столом, на котором громоздился чудовищный «Ундервуд», канцелярской кнопкой был пришпилен вырезанный из какого-то журнала портрет Эйнштейна с высунутым языком, а ниже - цветные фотоснимки совсем непонятных господ новейшей выделки. Может, американы? У меня возникло ощущение, что все они люди известные. И не будь так темно, я бы пригляделся к ним более внимательно. На одном снимке старик в темной клетчатой рубахе склонился с авторучкой над листом бумаги. На переднем плане лежали в беспорядке книги в лиловых обложках. Он был очень похож на моего водителя по странноприимному дому. Только лет на двадцать старше. Лицо его было изборождено морщинами. Я оглянулся. Почтительно стоявший за моей спиной Роберт с недоумением поднял брови, пожал плечами и улыбнулся. Да нет же, человек на фотографии не может быть старше самого себя и всегда выглядит моложе. Но очень похож.
Я остановился перед мраморной головой восточного мудреца. Длинная заостренная борода, тюрбан... Нет, скорее, маг, а не философ.
- Пифагор, - объявил мой спутник по-английски. - Этот экземпляр - из Мемфиса.
Рядом стоял небольшой бюст еще одного мудреца. Портрет был великолепен! На цилиндрическом цоколе было высечено по-гречески «Аристотель».
- Из коллекции Фульвия Урсина, - сообщил Роберт.
- А это, - он кивнул на мрачного бородача, - Платон. Работа Силаниона.
- Отличные копии! - восхитился я, старательно выговаривая английские слова.
- Это оригиналы, - улыбнулся Роберт.
Я обалдело уставился на него.
- То есть как это? - пробормотал я по-русски.
- Надо перекурить, - сказал Роберт тоже вполне по-русски, и в руке его появилась пачка «Мальборо».
Он широким жестом пригласил меня присесть за низкий столик, на котором стояла массивная хрустальная пепельница.
- Из местного буфета? - сдержанно поинтересовался я, закуривая.
- Что? - рассеянно переспросил Роберт. - А! Нет, это из моих запасов.
Он с наслаждением затянулся. Синий дым заклубился над нами. Роберт усмехнулся.
- Абсолютное оружие!
- Хорошо. Я не спрашиваю вас, что это за заведение. Хотя вопросов много. Я не буду спрашивать вас, что это за лотерея такая - сам пришел к вам. Но ответьте, ради бога, что значит «оригиналы»? Я ведь не какой-нибудь невежда. Я античную литературу сдавал Станиславу Бемовичу Джимбинову. Ходил на лекции Азы Алибековны Тахо-Годи. Латинские тексты со словарем худо-бедно разбираю. Как, впрочем, и немецкие.
Роберт с интересом смотрел на меня, попыхивая сигаретой. А я распалялся.
- Так вот. Герман Хафнер в своей книге, изданной три года назад издательством «Экон Верлаг», утверждает, что статуя Пифагора в Мемфисе - без головы! А великолепный бюст Аристотеля из коллекции Фульвио Урсино бесследно исчез давным-давно и нам известен только по рисунку Теодора Галле, хранящемуся сейчас в Ватикане.
- Пожалуй, что так, - кивнул головой Роберт. - Кстати, где вы достали Хафнера? Я помню это дюссельдорфское издание!
- На книжной толкучке. В «Яме». На Шувакише.
Видя, что он совершенно не понимает нашу географию, объяснил ему, what is Шувакиш.
- Шу-ва-киш? - Он засмеялся. - Чудесно!
- Да, это все чудесно. Но, однако же, давайте объяснимся.
- Ну что вы, право, зачем же все объяснять? А тайна? Без тайны никак нельзя. Вы сами все скоро поймете.
Он загасил окурок в пепельнице.
- Нам пора.
И больше мы нигде не останавливались.
Наконец мы оказались перед дверью, украшенной затейливой резьбой. И на каждой створке - косматые головы львов с разверстыми пастями, из которых торчали нешуточные клыки.
Я шагнул за дверь, путаясь в портьерах, и встал, пораженный: это было настоящее казино! В полумраке горели желтые абажуры, ловкие белые руки сновали над зелеными столами, раскидывая пестрые карты, слышались приглушенные голоса, и все было чинно-благородно, как в каком-нибудь французском кино про роскошную жизнь.
Народу было немного. Лампы висели очень низко над столами, и лица были неразличимы. Но одно мне показалось знакомым... Нет, этого не может быть! За игорным столом сидел... Адриано Челентано! Он был в белом смокинге. Перед ним возвышалась гора фишек. Рядом на узкой тележке с резиновыми колесиками стояла большая тарелка с какой-то невиданной едой. Челентано метнул пригоршню фишек в центр ломберного стола, наклонился к тарелке и, не сводя глаз с банкомета, стал есть. Еду он брал прямо рукой, сложив пальцы в щепоть, и глотал ее практически не жуя. Через минуту тарелка была пустой. Из кармана брюк он достал большой мятый платок, вытер им жирный рот, руки и начал собирать фишки в столбик своими тонкими пальцами. Возникло ощущение, что вот сейчас он высоко закинет голову, выпрямит горло и отправит все эти фишки в рот. На десерт, так сказать. Но синьор Челентано, подняв руку, картинно высыпал их в центр стола. Что за дьявольщина! Я пригляделся. Челентано был очень похож на писателя Александра Верникова, которого друзья зовут запросто - Кельт. Может, это все-таки Кельт и есть? Зашел, как говорится, сорвать банчок. Тогда не буду ему мешать. Игра - дело серьезное. Особенно если это карточная игра.
Я подошел к столу, где крутилась рулетка. Немногочисленные игроки в смокингах и нарядных платьях делали небольшие ставки, крупье бросал шарик, и шарик, подпрыгивая, с треском бежал по пестрому колесу. Крупье объявлял, что ставки сделаны и что ставок больше нет. Колесо бесшумно вращалось. Крупье глухо объявлял выпавшую цифру и лопаточкой на длинной ручке ловко двигал фишки по столу - в основном греб к себе.
Я вдруг понял, что совсем не умею делать ставки, что я вообще первый раз стою за игровым столом.
- Э-э... Давненько я не играл в рулетку, - ухмыльнулся я. - Я, честно говоря, даже не знаю правил. Помогите мне, Роберт... Простите, как вас по отчеству?
- Хм! Допустим, Иванович.
- Итак, Роберт... Иванович...
- Я вас слушаю, - учтиво склонил тот голову.
Я вспомнил нехитрые правила Булгакова.
- Поставьте на «красное», - сказал я и протянул ему свою фишку.
Мне показалось, что его бесстрастное лицо исказилось в усмешке. Нет, почудилось. Роберт Иванович положил на стол золотой кружок, и вдруг наступила абсолютная тишина. И хотя лица были скрыты в тени абажура - я понял, что все смотрят на меня.
- Ставки сделаны, ставок больше нет, - тускло сказал крупье. Все замерли.
- Вы откуда, Роберт... Иванович? - прошептал я.
- Из Портсмута, - так же шепотом ответил он. - Только не из британского. Из американского. А по-русски уже здесь... насобачился.
И как будто бы зазвучала музыка, нет, это была не музыка, это была просто груда хрустальных звуков, которые ссыпались в большую стеклянную воронку.
Я не услышал, что объявил крупье, но Роберт Иванович, склонившись ко мне, тихо сказал:
- «Красное» выиграло.
И вот тут-то действительно грянула музыка, но, похоже, услышал ее только я один.
Магнитофон орал как оглашенный. Узкая коричневая лента с левой бобины тихонько вползала ему в нутро, и звуки, скрученные в рулончик, таинственным образом преобразовывались в музыку. Музыка была польская. Но по звучанию - вполне английская.
Жиденькая елка стояла в углу комнаты. Вместо игрушек на ней висели оранжевые морковки, малиновые свеколки и большие светлые яблоки.
Я - незримый - сидел за столом, и мутная белая брага стояла передо мной в жестяной кружке. Горели стеариновые свечи. Лица людей, сидящих вкруг стола, были неясными. Но люди разговаривали знакомыми до боли голосами. И говорили и спорили о вещах столь умных и странных, что можно было подумать, что я попал на какой-нибудь диспут, проводимый обществом «Знание».
Я прислушался.
- Планета - это саморегулирующая система. Она сама обеспечит людей и топливом, и едой, и водой. И не будет никакого перенаселения.
- Э-э! Ребята! Хорош! Новый год скоро!
- Нет, подожди! Это, знаешь ли, очень оптимистический взгляд на цивилизацию. Но вот все истребительные войны двадцатого века, все эпидемии - никак не привели к уменьшению популяции хомо сапиенса. Наоборот, население планеты увеличилось в несколько раз. И заметь, как оно активно осваивает Землю. А недра истощаются! Рано или поздно мы вычерпаем все! И что? Будем бессмысленно сидеть под безнадежно закопченным небом? И ждать каких-нибудь инопланетян? С какой-нибудь... Альфа Центавра? И чтобы они тут нам все обустроили. А если это будут не добрые пришельцы, а зловреды какие?
- Во-во! Инопланетяне! «На Тау Ките условья не те...»
- Нет, мысль про зловредов мне нравится. Вернее, совсем не нравится.
- Э-э, вы, братья, фантастики начитались. Вы бы лучше переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем почитали. Особенно интересно про ленд-лиз...
- Да не будет нам больше никакого ленд-лиза!
- Ладно, ладно. Ты только рубашку на себе не рви. Так я не понял, ты что, против прогресса?
- Да не против я прогресса! Я - за! За полную механизацию. Боюсь только, это нам не поможет, а наоборот, приблизит конец. Наизобретаем машин, роботов и, думаю, сами сможем - предположим, разумно - обустроить Землю. Но не об этом речь. Ну, обустроили. А потом-то что? Сидеть в палисаднике, пить пиво и играть в шахматы? Покрываться мхом, лишайниками и плесенью?
- Из плесени, между прочим, пенициллин делают.
- Вот-вот! И будут какие-нибудь таукитяне из нас пенициллин делать.
- Слышь, братья, что я вам расскажу! Мы с Хиппой в пятницу коровник разбирали, ну, спорим, как обычно. Старик Язепс ходит кругами, молчит, только глазами зыркает. Сели перекурить. Опять заспорили. Хиппа вдруг как заблажит с латышским акцентом: «Поспорил старенький аутомобил, что пробегит он четыреста мил...» Вскочил - и гран-батман кидает! Старик Язепс буркалы свои свинцовые выкатил, в Хиппу пальцем ткнул и говорит: «Ты - Солженицын!» И глаза у него были, скажу я вам, как у героического пулеметчика. Валерка, кто такой Солженицын?
- Хиппа - Солженицын? Ой, умереть - не встать! Это старый хрен, наверно, Би-Би-Си наслушался. Или «Крокодила» начитался.
- Дваволоди говорили, что старик Язепс из латышских стрелков.
- Суровый дед.
Я сосредоточился и стал наводить резкость. Голоса стали более внятными. Тени стали четче, лица прояснились. Вкруг стола сидели молодые кудлатые волки, и в их глазах горели зеленые огоньки.
- Значит, мир обречен? Значит, мир катится к черту?
И молодые волки задумались и приуныли. Они были молоды и отважны, и они не боялись изможденного будущего, и не пугали их ни каменные пустыни, ни каменные джунгли.
Они бежали в Америку.
После девятого класса все пошли подработать в геофизической экспедиции. На исходе лета как-то вдруг стало ясно, что в школу они не вернутся. Они вытащили свой звездный билет.
Были они дерзкие и красивые в свои шестнадцать лет, и им нравилось самим управлять своей жизнью. Электрическая мысль была прямая, как железнодорожная магистраль: они договорились доехать до ближайшего морского порта, пробраться на торговое судно, спрятаться где-нибудь в трюме и в первом же иностранном порту смыться на берег. А уже там - в Америку! Через континент, понятно, на «пульманах с боковым затвором» или автостопом. «Ветер мчится - хо-хо-хью! Прямо в Калифорнию!» Встречай нас, город Сан-Франциско! Они готовы были рискнуть - и пройти тропою ложных солнц, и раствориться в белом безмолвии.
Хиппа продал на рынке за полцены свой двухскоростной мопед «Верховина-3», Боб продал только что купленный к десятому классу костюм, Валерка взял сто рублей в серванте. Команча только подпоясался. Денег хватило до Риги, хотя экономили страшно: в столовых брали только чай, ели запасенные черный хлеб с копченым венгерским салом. Уже в дороге они перестали говорить об Америке. Но им страшно нравилось таинственное магическое путешествие.
Они побродили по улицам иностранного города Рига, доели хлеб с салом, и на малиновом поезде уехали в Сигулду. Валерка все повторял: «Сигулда вся в сирени, как в зеркала уронена: зеленое на серебряном, серебряное на зеленом».
Сигулда и окрестности - все было затянуто туманом. Сквозь белесую пелену проступали гигантские черные ели и жухлые дубы, облитые тонким мхом. В глухой тишине горели красные ягоды волчьего лыка. Влажный запах прели тревожил ноздри. В открытых садах светились яблоки. Иногда они беззвучно срывались с ветвей и скатывались к краю дороги. Из тумана выходили молчаливые люди и бесстрастно глядели на мальчишек, медленно поворачивая им вслед плоские лица.
Жутко хотелось есть, но отчаянья не было.
Они начали выживать. Батрачили за бобовую похлебку на зажиточных латышей, которые передавали их из рук в руки, пока буфетчица Парсла из харчевни «Рябая собака» не подсказала, что делать. И они чин-чинарем устроились в научно-опытном хозяйстве на заготовку дров. Дали им две комнаты на хуторе Вецкренис, и они зажили, как трудолюбивые гномы.
Из соседнего хутора Мулдас наезжали на мотоцикле неразлучные, как сиамские близнецы, Дваволоди - привозили самогонку, подкрашенную жженым сахаром, слушали грустно гитару. Приходил юноша Юзек - приносил магнитофон с польскими скальдами, хвастался свежим маникюром. Иногда Белоснежкой приходила Парсла, приносила яблочную водку и кислое цесисское пиво.
Потом выпал большой снег. Декабрь стремительно убывал. Стали прибывать дни, но мальчишки этого не замечали. Елку срубили в лесу, а украшения добыли в соседских мешках, безмятежно стоящих в коридоре.
- Есть выход! - вдруг завопил один из доморощенных футурологов. Он вскочил, опрокинув тяжеленный табурет с дыркой в форме сердечка, рванул на улицу. И вслед за ним потянулись другие. Они столпились на крыльце и с интересом наблюдали, как их товарищ, взрыхляя легкий снег, стремительно выбежал на середину двора и завопил: «Есть выход!» И яростно вонзил руку в темное небо, на котором слабо проклюнулись гирлянды созвездий. И все задрали головы и увидели, как истончается воздушная броня планеты и открываются черные дали, в которых маяками загорались крупные белые звезды. «Космос! Космос спасет человечество! - кричал, как сумасшедший, молодой волк посреди двора. - Мы уйдем в небо!» Он задыхался: «Караваны ракет... От звезды - до звезды!» И всех вдруг охватило волнение, какое, наверно, испытывали моряки Колумба, услыхавшие крик: «Вижу землю!» Они стояли на открытом крыльце дома под красной черепицей и смотрели заворожено в глубокое небо, ощущая колкий морозный озноб.
Я стоял возле игорного стола, и серебряным ознобом был охвачен мой позвоночник. Крупье лопаточкой трогал разноцветные фишки и вдруг, сделав ловкое движение, сгреб их в дыру в столе.
- Удача улыбнулась вам, - шепнул Роберт Иванович. - Где вы побывали? В какие провалились бездны?
Я, совершенно обалдевший, только и выдавил:
- Что за фокус? Гипноз?
- Делайте ваши ставки, господа, - провозгласил крупье.
И опять завертелось колесо.
- Если вы не угадаете, - снова зашептал мой спутник, - игра закончится в тот же момент.
- Что же мы будем делать, Роберт Иванович?
- Я бы вам рекомендовал число тринадцать.
- Нет. На тринадцать мы ставить не будем, - твердо сказал я.
- Вы суеверны?
- Да, я суеверен. Я верю в зайцев, в разбитые зеркала, в число тринадцать и во многое другое. Можете считать это предрассудком. Но ничего не могу с собой поделать. Я не верю, пожалуй что, - всяким магам, таинственным консультантам и советчикам. Извините за дерзость. Если играть наверняка, то, мне кажется, нужна другая технология. Скажем, выпадет три раза кряду на «красное», и мы тут же ставим на «черное». Большая вероятность, что «черное» и выпадет.
Игра захватила меня. Колесо крутилось, шарик, подскакивая, бежал по кругу.
- Мне почему-то кажется, что должно выиграть число тринадцать, - спокойно сказал Роберт Иванович.
- Ну, хорошо, ставьте на тринадцать! - с отчаяньем прошептал я.
- Ставки сделаны, ставок больше нет, - бесстрастно произнес крупье.
Через несколько секунд он объявил выигрышное число, и это, разумеется, было число тринадцать.
Эге, подумал я, и посмотрел прямо в глаза Роберту Ивановичу. Или как там его. Он пожал плечами.
Зашелестели аплодисменты. И снова грянула музыка.
Серая лента шоссе летела навстречу. Автомобильный приемник был настроен на романтическую волну. Голос был нежен, песня - смуглая и бархатистая. Кажется, это был Хулио Иглесиас. За рулем скалил зубы черноволосый парень. И, кажется, его тоже звали Хулио. Рядом величественно сидела Гранд Мама. Впрочем, я так называл ее только мысленно. Хулио (тот, который был за рулем) беспрестанно балаболил. Настроение у него было, несмотря на раннее утро, что надо. Он разговаривал с Гранд Мамой, иногда оборачивался к нам, и глаза его плутовато блестели. Гранд Мама выборочно переводила туда и обратно.
- Я из Чили, - гордо сказал шофер.
- Мне нравится Пабло Неруда, - сказал я. - Но мне не нравится генерал Пиночет.
- А мне нравятся генералы, - весело сказал шофер. - Мне нравится ваш генерал Лебедь. Жаль, что он не стал президентом.
- Лебедь - хороший генерал, - сказал я. - Я знаком с Лебедем.
Шофер захохотал.
- А я знаком с генералом Пиночетом!
Промелькнул предупреждающий знак, на котором был изображен крокодил.
- О! - сказал я. - Крокодайл!
- Но крокодайл, - сказал Хулио. - Аллигэйтор.
На дорожном указателе было начертано CANAVERAL. Черт подери, подумал я, попасть бы на стартовую площадку.
Гранд Мама обернулась.
- Здесь не надолго. Смотрим, снимаем, завтракаем и в двенадцать выезжаем. Вечером надо быть в Майами-бич. Я зарезервировала отель «Дезерленд». Утром выезжаем в Ки-Уэст. Кстати, здесь можно спросить космический завтрак. Настоящий. За двадцать долларов. Э-э... Летающий паровоз сняли?
- Йес, мэм! И паровоз, и машину времени. И биллборд с Майклом Джей Фоксом. Док не получился - там аттракцион со стереофильмом. И трясло сильно.
- Какой док?
- Док! Доктор Браун!
- А! Самашедчий? Наплевать! Ты говорил, у тебя лазерная копия есть? Выдернем оттуда и смонтируем.
Мы въехали на парковку. Там и сям торчали ракеты. Как на ВДНХ.
Мишка возился с камерой, а я подумал, что аэропорт в Майами - это, скорее, космопорт недалекого будущего. В здании аэровокзала уже сейчас можно снимать фильмы про космические путешествия. «Спейс-шаттл МАЙАМИ - АРМСТРОНГ приглашает пассажиров на посадку. Регистрация у девятой стойки». Но русских туристов и колумбийских крестьян больше всего поражают стульчаки в клозетах - нажмет кнопку какой-нибудь обалдуй, и тут же на унитаз ложится чистейшее белоснежное кольцо. Каждый раз - новое. Колумбийцы смотрят на эту гигиеническую чепуху презрительно, русские же наслаждаются забавой, вводя в легкую панику обслуживающий персонал. Колумбийцы злобно смотрят на развязных русских, которых они принимают за гринго.
- Миша, сейчас делаем стендап возле «Аполло», потом поснимаешь планы, и встретимся в павильоне - хочу скафандр надеть. Остальные аппараты снимай в одном формате - потом нарезку сделаем.
Космический челнок штурмовали школьники. Завтра они будут штурмовать Марс. Память скользнула по американским горкам и вдруг ухнула в черный провал.
Они сидели за обеденными столиками, и воспитательница Галина Захаровна читала вслух «Волшебника Изумрудного города». В залу вошла заведующая Марина Пална. Она была порывиста, и глаза ее сверкали. Галина Захаровна тревожно посмотрела на нее и отложила книжку. Дети, сказала Марина Пална, и вдруг покраснела, выпучила блестящие от слез глаза и как-то неестественно выпрямилась. Галина Захаровна растерянно встала. Дети, сказала Марина Пална, сегодня произошло знаменательное событие. Она вдруг напряженно застыла и торжественно произнесла: «Сегодня первый советский космонавт Юрий Гагарин на космическом корабле «Восток-1» поднялся в космос, облетел вокруг Земли и благополучно приземлился!» «Ура!» - закричал Боб и пнул под столиком Валерку. Остальные сидели молча, только Надька Сапожникова вдруг заревела баском.
По серенькой дорожке я шел к мемориальному сооружению. Накрапывал дождь. Сильно пахло травой. Вот тебе и январь. Да... И кто бы мог подумать. Путешествие длиною в двадцать шесть лет. В семидесятом мы бежали из дома. В Америку. Взбаламутил тогда всех Валерка. Или Хиппа? Начитались, черти. А ведь читали-то разное. Каждый - свое. Кто Аксенова, кто Генриха Боровика, а кто-то и Джека Лондона. И поехали с орехами. С прорехами. Авантюристы. Искатели приключений. Сигулдские сидельцы.
Двухэтажный островерхий дом с красной черепицей стоял на опушке черного леса. К дому вела желтая песчаная дорога. Потом выпал снег. По ночам к дому стали выходить зайцы и лоси, а днем на белых полянах появлялись робкие рыжие лани. Молодые волки по утрам хищно осматривали следы на снегу. За два вечера они смастерили копье, большой лук и длинную стрелу с наконечником, сделанным из обломка ножа. По воскресеньям стали уходить в лес выслеживать добычу. Маленький Команча говорил, что ему для верности надо подобраться метров на тридцать. Когда Боб усомнился в его меткости, Команча попросил его снять пальто. Хорошее немецкое пальто серого драпа. Пальто было подвешено на сучок. Команча отсчитал пятьдесят шагов и, почти не целясь, выстрелил. Тяжелая стрела пробила пальто насквозь и завязла в плотной немецкой ткани. Но к ланям близко подойти не удавалось. Возвращались голодные волки затемно, ели фасоль со свиным смальцем и сырую красную свеклу, в которую, похохатывая, впивались своими крепкими зубами. Вы только представьте, братья, что это свежее мясо, говорил Хиппа. Великая штука - воображение! И все весело соглашались с ним, лишь Команча угрюмо уводил Валерку на кухню и там шептал ему, все, не могу больше, надоела животная жизнь, слышь, сагамор, поехали в Набережные Челны, там завод начинают строить, объявили Всесоюзную стройку, а здесь завязли мы, как в болоте, поехали, сагамор, не могу уже... И через три недели уехали. А Боб остался.
Я вспоминал своих друзей, сгоревших в мутной алкогольной жизни, и было мне самому как-то горько и смутно. У каждого свой «Челленджер», подумал я. Per aspera - ad astra. И кто-то остается в терновнике. Кто-то - в звезды врезываясь. Вдруг как-то опустошенно подумалось о фильме. Не то. Все не то. Надо не о том и не так.
Дождь перестал. Небо стало бледным и пастозным. На черных плитах были высечены имена погибших астронавтов. Конкистадоры космоса. Свободного места на плитах было еще много. Я долго вглядывался в этот черный полированный камень и вдруг увидел, что в глубине его возникло слабое мерцание. И тьма объяла меня. Я вздрогнул и задохнулся от космического холода. Звезды смотрели на меня из каменной тьмы. Миллионы звезд.
Я стоял перед игорным столом, крутилась рулетка, постукивал шарик, крупье продолжал свою работу. Я стряхнул с себя морок и оглянулся. Роберт Иванович был здесь. Он чуть заметно улыбался. Я внимательно осмотрел публику. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Я опять посмотрел на него. Он был невозмутим. Я поднял брови. Он кивнул.
Перед крупье поднималась гора фишек. Джомолунгма! Золотой кружок, нестерпимо сияя, лежал рядом со мной. Он притягивал мой взгляд. Я наклонился к нему, и вдруг мне показалось, что изображение на фишке шевельнулось. Или это была игра света? Нет, лицо доктора Брауна было как живое! И он пронзительно смотрел на меня! Я отшатнулся, нечаянно толкнув Роберта Ивановича.
- Все в порядке? - участливо спросил он.
- Да, - вымученно сказал я. - Все в порядке. Все в полном порядке. Кажется, я съездил в незнаемое. На тринадцать лет вперед. Однако Германну в третий раз очень не повезло.
Он, кажется, не понял меня. Или сделал вид, что не понял.
- Что вы посоветуете на сей раз? - спросил я.
- На сей раз выбор за вами, - спокойно ответил он.
- Тогда я поставлю на «зеро». Мою волшебную фишку, - так же спокойно сказал я, хотя сердце мое ходило ходуном.
Он не пошевелился, но в глазах его мелькнуло любопытство.
- Так, значит, «зеро»?
Самое поразительное, что публика никак не отреагировала. Я-то думал, что вот сейчас объявлю «зеро», и все, пораженные моей удалью, обступят стол и будут внимательно следить за игрой.
- Вероятность выпадения «зеро» такая же, как и любого другого числа, - заметил Роберт Иванович. - Выигрыш - один к тридцати пяти.
- Да? Мне почему-то казалось, что это абсолютный выигрыш.
- Скорее, это абсолютный проигрыш: крупье забирает все, кроме вашего выигрыша, разумеется.
- Мне нравится «зеро», - объявил я. - Мне нравится это число. Оно похоже на колесо. Это точка отсчета. Это начало. Это колесо может покатиться в ту или иную сторону. Это хорошее число. Метафизическое.
- Тогда я бы на вашем месте поставил на восьмерку, - с грустью сказал Роберт Иванович. - Она похожа на знак бесконечности.
- Ну, это было бы наглостью с моей стороны, - пробормотал я, но Роберт Иванович, кажется, услышал.
- Выбор за вами, - бесстрастно сказал он.
- Это вряд ли, - возразил я. - В том смысле, что я, конечно, могу поставить на любое число, проявив тем самым волю. Но выигрыш не зависит от нас, увы. Надо угадать. Впрочем, это вопрос сложный. Итак, ставим на «зеро»?
Роберт Иванович пожал плечами.
Уже когда ставки были сделаны и шарик, постепенно слабея, летел по кругу, приближаясь к точке своего успокоения, я краем глаза заметил странные перемены, происходившие в игорном зале. Как-то поблекло и слиняло все золото, публика, толпившаяся у стола, куда-то исчезла, пропали и столы, за которыми степенно играли в благородный покер благородные дамы и господа, а стол, за которым играли мы, медленно таял прямо на глазах, и только колесо рулетки как будто увеличилось в размерах и, бешено вращаясь, увеличивалось все больше и больше, наступая на меня. Свет померк. Откуда-то издалека донесся голос крупье:
- «Зеро», господа!
Я оглянулся и поразился изменениям, произошедшим с Робертом Ивановичем. Теперь он был одет не в смокинг, а в коричневую кожаную куртку и голубые джинсы. На носу у него были большие очки в роговой оправе. Он стоял и слегка улыбался, засунув руки в карманы куртки.
Над рулеточным колесом стала формироваться вихревая воронка, в которую потихоньку втягивались предметы. Вот пролетела настольная лампа с зеленым абажуром, серебряная пепельница, металлическая ручка «паркер», скомкались и вовлеклись в хоровод тяжелые портьеры, картины в резных рамах... Бесшумно пролетело пестрое рулеточное колесо и сгинуло без следа.
Роберт Иванович достал сигарету, прикурил и хитро подмигнул мне.
- Абсолютное оружие! - сказал он, прорезав рукой табачный дым, узкой синей лентой втягивающийся в воронку, в которую уже были втянуты все мелкие и крупные предметы из игорного зала.
Свет стал распадаться на куски и быстро исчезать в вихре - через мгновенье нас окутала угольная чернота. Я слепо махнул рукой, и плотная непроницаемая пелена рассеклась, как если бы бритвой полоснули по занавесу, и в разверзшейся бездне сверкнули звезды. И тут как будто бы ветер дунул: черное пространство напряглось, дыра выгнулась, поползла, и открылся дивный блистающий мир...
Я стоял на площади. Передо мной громоздился ледяной городок, сквозь мутные полупрозрачные стены которого просвечивала густая толпа. Серый каменный Ленин с картинно простертой рукой стоял в распахнутом пальто со снежным шалевым воротником, как Дед Мороз из черно-белого мультфильма. По елке бежали вверх по спирали разноцветные огни, сияла рубиновая звезда, вспыхивали и гасли гигантские цифры, складываясь в новогоднее число - 1984.
В неровном пестром свете я увидел удалявшуюся спину коробейника. Над ним возвышался дурацкий муляж попугая. Неторопливо били городские часы, железные круглые звуки падали с башни на площадь и катились дальше по заснеженным улицам, опережая обледенелые трамваи, которые медленно и бесшумно скользили сквозь жидкий уличный мрак.